— Это, — ответил Шебирь, — он приобрел на княжеской службе в честных боях с Вршовцами.
— Когда? Где? Как? — спросил Космас и, притянув слугу за край рукава, заставил Шебиря объяснить, в чем дело.
— Прежде всего, — сказал Шебирь, — можно быть уверенным, что за этой дьявольской наружностью скрыта честная душа. Сужу на том основании, что при переливании вина из меха в деревянную посудину у него никогда не пропадает ни капли.
Слуга, осклабившийся, на самом деле словно какой-то злой дух, понял намек, схватил мех и чрезвычайно ловко наклонил его.
— Это уменье, — сказал он, — перешло ко мне от отца, который был сыном винодела. А у того был, в пятом поколении от потопа, дед, о котором рассказывают, что он во время войны женщин должен был в наказание за какую-то провинность три дня и три ночи носить мех на палке, да еще полную чашу, и чтоб чаша эта с начала до самого конца похода была все так же полна. Если б он не сумел, расплескал бы хоть немного, так лишился бы головы.
— Враки! — оборвал Космас. — Вот уж второй раз я слышу о девичьей войне.
Тут он повторил рассказ старого язычника и закончил словами:
— Где только берут эти бездельники подобный вздор? Откуда все эти побасенки? Право, никто не поколеблет моей уверенности в том, что это — рассказ о царице амазонок Пентисилее, о которой говорится у древнегреческих поэтов!.. В их писаниях я нахожу великую точность и невыразимую прелесть и чувствую себя несчастным, когда вижу их искаженными. Как они попали на язык к твоему слуге? Я думаю, наверно, переписчики и люди духовно грубые намелют с пятого на десятое и давай разносить но корчмам.
— Брат, — ответил Шебирь, — существуют два источника наших сведений. Первый — лучший и наиболее занимательный — людская память. Говорю это, как человек, чуть не ослепший от чтения всяких свитков и протерший на заднице добрый десяток ряс.
— Хо-хо! — возразил каноник Пражского капитула. — Ты хочешь сказать, будто что-нибудь может сравниться с прекрасным языком Ювенала? Хочешь сказать, что можно обойтись без прекрасного расположения слов, хочешь сказать, что довольно, если кто вывалит ворох запутанных приключений, наподобие пресного теста.
Боже спаси и сохрани! В таких случаях всегда себя спрашиваешь: кто так дьявольски воет? Кто оскорбляет грубым языком своим все нежные побеги и звон повествования? Кто смешивает огонь латыни и греческого с бурдой языков необработанных? Кто лепит из лошадиного помета?
— Довольно! Довольно! — воскликнул Шебирь. Потом, ударив себя в грудь кулаком и смеясь во все горло, прибавил:
— Клянусь стихом Ювеналовым, о котором ты упомянул, сам-то ты как говоришь?.. Это не латынь. Слышал ты когда-нибудь такие звуки хоть в одном стихе „Энеиды“? Уверен, что нет. Это речь пастухов, и поселян, и всякой челяди, потом — тех кичливых князей и тех плохих монахов с посконной душой, что до самой смерти не научатся прилично читать „Верую“. Это язык земли, по которой мы ходим, и людей, у которых дел по горло. Вижу, как они открывают полные коров и волов загоны, вижу, как они налегают на рукояти плуга, вижу, как они лукавят, как спешат на рынок и с рынка, вижу, как ласкают своих женушек, как грешат и каются, как, открыв рот и распевая, топочут. Вижу всех их вместе и могу сказать, что зрелище это мне по нраву!.. А теперь, когда я их тебе показал, таких вспотевших, и буйных, и лоснящихся, давай сравним их с теми, другими, — с давно мертвым сбродом, который жрет землю и в чьих черепах копашатся змеи.
— Отец, — промолвил Шебирев слуга, — ты приказал мне подымать палец всякий раз, как тебя начнет уносить, как ты говоришь, поток красноречия, и ты заведешь речь о предмете, не подходящем для слуха священнослужителя.
— Ах, — отмахнулся Шебирь, — ты спутал мне все построение, и я забыл, что хотел сказать… Но не беда: как только мысли лвериутся, я напишу Космасу письмо на семи страницах. Ни больше, ни меньше.
— Не слишком ли много? — спросил Космас.
— Отнюдь нет, отнюдь нет. Я должен тебе сказать, что сам ты — человек, слепленный из разных пристрастий, и что сказанное тобой недолго держится. Меня не проведешь! Ты думаешь, я не знаю о твоих странных прихотях? А кто эти старики, которые ходили к тебе и ты давал им по монетке?
— Не будем говорить об этом, — ответил Космас и засмеялся, хлопая себя руками по коленям.
Потом они притянули к себе столик, чтоб можно было опереться локтем, и принялись в полном согласии толковать, как о латинских сочинениях, так и о том, что передается из уст в уста.
— Если б святой Лука и прочие святые евангелисты передали кому-нибудь хоть частицу евоего искусства, — заключил Космас, — можно бы выпавшее из списков вложить обратно в гнездо. Можно б было все это полегоньку переловить, как ловят перепелов.
— Иной раз кажется: стоит только руку протянуть, — ответил Шебирь и умолк, глубоко задумавшись.
В таких разговорах и так дружно Космас провел со своим другом три дня. В подходящую минуту он отдал ему листы сазавского монаха. Выслушав рассказы безобразного слуги и хорошенько запомнив его сообщения (особенно все, что относилось к истреблению рода Вршовцев), он сказал ему в виде благодарности:
— Теперь, когда я досконально узнал, что ты получил увечья вовсе не в какой-то корчме, а на палаческой службе, ты стал мне еще противней, чем прежде. У-у, ткнуться мордой в плаху!
— Не надо! Не надо, милый! — воскликнул Шебирь, так как события, случившиеся при прежнем князе, были яблоком раздора для обоих приятелей и бередили их старые раны.
— Нет, нет, — сказал Космас, — тяжбы, ссоры, свары и все такое в этом роде очищают мне кровь. Видеть не могу человека, который в бешенстве дергает себя за усы, а ни словечком за живое не заденет…
— Вон оно что, — возразил Шебирь. — Так ты и сюда приехал, чтоб повздорить?
— Отчасти, — ответил Космас, и они расстались. Но это не все, так как самое важное осталось невысказанным.
Кем? Шебирем? Или Космасом?
Обоими! Они не упоминали о нем прямо, — во-первых, потому что это скрытая и нежная тайна, которая плохо переносит дневной свет и о которой не говорят. Слова пригодны для событий, а то, что проходило в мыслях двух друзей, было воздыханье, некий поток чувств и поток воли, который подымает один предмет и ставит его на место другого, и делает его великим, а другой уменьшает так, чтоб отдать должное связному замыслу, а равно — чтоб замысел этот отчетливо выступал в ряде слов. Это напоминало отчасти игру, отчасти мудрость, отчасти дурачество, еще — шутки и мучение. Ни Космас, ни Шебирь не могли ничего выразить коротко одной фразой, но им казалось, что где-то внутри их существа находится веретено слов или бесконечной речи, способной охватить все, что достойно любви, и багровеет страстями, и рдеет чувством, и возвышает деянье. Им казалось, что мир повествует, а они — уста этого мира. Им казалось, что былое переливается в новое время, казалось, что деянья князей можно нанизывать на нить повествования, казалось, что слово помогает дереву расцвесть и встать во всем своем великолепии.
Все это и еще многое проходило в их мыслях.
И они взглядывали друг на друга в минуты молчанья и отвечали друг другу пожатьем руки и вслед за тем взрывом веселья. Им было каждому семьдесят лет. Они напоминали двух влюбленных, — порыв и неустанная бодрость делали их молодыми.
Когда Шебирев слуга держал стремя Космасовой кобылы и каноник Святовитского капитула уже оперся ему на плечо, чтоб легче вскочить в седло, Шебирь подошел к нему и промолвил:
— Мне легче продеть ногу в игольное ушко, легче перепрыгнуть через коня туда и обратно, чем написать одну страничку!
— Ах, друг мой, — ответил Космас, — я не умею ни первого, ни второго. А последнее мне тоже не дается, так что приходится каждый раз пробовать снова и снова.
Тут он отстранил осклабившегося слугу и в последний раз обнял пробста Мельницкого костела.
И уехал со стесненным сердцем, так как дух и мысли его менялись от дуновенья ветра.
А Шебирь вернулся к своим спискам. Перевертывая страницы, он думал о Космасе. Видел в воображении прежние места. Вспоминал льежскую школу, магистра Франка и двух школяров, бродивших по
