— Павлик, я тут в газете заметку прочел о бандитах, убивших стрелочника. Кто они?
Свет от яркой настольной лампы, льющийся из-под голубого абажура, скользил по корешкам книг, освещал половину серого отечного лица Александра Сергеевича. «Бедная Надежда Яковлевна, как она с ним мучается», — сострадательно подумал Павел Сергеевич, а вслух сказал:
— Ты об этих выродках? Что ж, я тебе расскажу некоторые подробности, но пока идет следствие, надо, чтобы их знал лишь узкий круг.
— Однако брата в этот круг ты не впускаешь! — обиженно поджав нижнюю губу, усмехнулся Александр Сергеевич. — Как ты обо мне плохо думаешь, Павлик, если начинаешь с такого предупреждения. Разве я давал тебе для этого повод? — раздраженно закончил он.
Александр Сергеевич сидел в своем жестком кресле с высокими подлокотниками, а гость на венском стуле с затейливой спинкой, внесенном для него в кабинет из зала.
— Ладно, ладно, — возразил он спокойно, — не ворчи. Нравится не нравится, а предупредить тебя должен. Обязательно расскажу, потому что тебе полезно об этом знать. Ведь и ты, подобно многим интеллигентам, представлял себе когда-то царских офицеров как белых ангелов, которым только крылышек не хватает.
— Гм-м… а почему ты так говоришь? — Нижняя полная губа младшего брата снова обиженно вздрогнула.
— А потому, что ты раньше считал по наивности белую кость сословием возвышенным, благородным и прочее. А они попросту мясники, готовые с любой своей жертвой расправляться садистски даже теперь, когда самые злобные враги наши не сомневаются в незыблемости Советской власти. Ну так послушай.
Павел коротко рассказал о происшествии на железной дороге и заметил, как обычно добрые, несколько флегматичные глаза брата темнеют от негодования, а огромный лысый череп наливается краской. К концу его рассказа Александр Сергеевич раскашлялся и потянулся дрожащими пальцами за коробкой с астматолом.
— Какая мерзость! — проговорил он гневно. — А стрелочника жалко… Ведь когда шел на пост, утренней росе небось радовался, от высокого небушка глаз оторвать не мог. И вот финал… Представляю, как трудно было этому вашему Ловейко гнев свой сдержать.
— Трудно, что там и говорить, — согласился Павел Сергеевич, — урок ему на пользу пошел.
— Какой?
— Скажу, но и это строго между нами. В двадцатом году Ловейко деникинского полковника допрашивал. Начальника контрразведки корпуса. Инквизитор, скажу тебе… Изысканный был аристократ. Вместо ответа на вопросы лишь издевался над нашим матросом. Ловейко и раз, и два его предупредил. Деникинский полковник на это никак не прореагировал. Ловейко говорит: «Где же ваша совесть офицерская была, когда вы огнем ни в чем не повинных малолетних детишек пытали?» Тот ему в ответ: «Если бы тебя, большевистское быдло, мне на часок дали, я бы тебя на крюке велел подвесить, своею бы рукой звезды пятиконечные на спине вырезал и шкуру на память снял. Вот такой гуманности красные выродки заслуживают». Не выдержал Ловейко: кулаком в висок того полковника стукнул, да не рассчитал. Тот богу душу свою проклятую и отдал.
— И что же потом? — закашлявшись, спросил Александр Сергеевич.
— Судил нашего незадачливого матроса за недозволенные методы трибунал, и очень суровая кара ему бы выпала, если бы не наше заступничество. Когда на суде обвинительный акт зачитали, командир полка Добыш слово взял. Неречист был, но башковит. «Граждане судьи, — говорит, — неужели же мы у верного бойца революции, бывшего кронштадтского боцмана Ловейко жизнь отымем за то, что он гада омерзительного доконал? Я собственными ушами слышал рассказ подсудимого о том, как он в своей деревне на спор одним ударом кулака быка укокошил. А вот тут промашка вышла. Не рассчитал товарищ Ловейко собственной силы, разволновался малость, и одним гадом на земле нашей российской меньше стало». Как ни хмурились члены трибунала, а оправдательный приговор мужику вынесли.
Александр Сергеевич залился тонким смешком и стал вытирать скомканным носовым платком слезы. Однако старший брат уже посерьезнел, и взгляд его сделался суровым.
— Побасенки — это хорошо, — медленно произнес он, — а вообще, Саша, видимо, не кануло еще в Лету наше тревожное время и не до конца разоружились враги революции. Того же самого поручика Сташинского, что должен был на нашей станции крушение организовать, на допросе прижали, и он засвидетельствовал, что есть в городе подпольный террористический центр…
— А имена его руководителей назвал?
— Ишь ты какой прыткий, — горько усмехнулся Павел Сергеевич. — Поражаюсь твоей наивности. У них руководители тоже головастые. Рядовым исполнителям не слишком-то доверяют. Сташинский показал, что имел дело с одним лишь человеком из центра по кличке Яго. От него все разработки во время подготовки к этой диверсии получал.
— Яго, — пожав плечами, усмехнулся Александр Сергеевич. — Даже Шекспира великого впутали в свое дело, негодяи.
— Как видишь, — согласился Павел. — Кто такой Шекспир, я с самого начала подпольной работы знаю. В театры в ту пору, разумеется, не ходил, но в одной камере с актером сидел, который этого самого Яго играл. Он мне и про Отелло рассказывал.
Глаза Александра Сергеевича внезапно наполнились тревогой. Его пальцы стали беспокойно шарить по зеленому сукну стола, наталкиваясь на множество разбросанных по нему предметов, пока не нащупали черный футляр. Вынув пенсне, он утвердил его на рыхлом носу, будто собирался для чего-то получше разглядеть брата, затем снял и подрагивающими пальцами возвратил на старое место.
— Павлуша, — промолвил он, волнуясь. — А второй встречи с этим самым трижды орденоносцем у тебя не было?
— С каким этим самым? С Прокопенко, что ли?
— Именно.
— Была, Саша, — произнес Павел уверенно и после длительной паузы прибавил: — Смутное дело получается, братишка. Два часа назад я опять лоб в лоб с ним повстречался. И снова в магазине, на этот раз в промтоварном. И опять он мне безумно напомнил того беляка, от пули которого погибла Лена. Но что я мог сделать? Посуди сам, весь город чтит этого человека. А я подойду, тресну вдруг его по физиономии и закричу: «Вяжите этого негодяя, он убил мою жену! Это врангелевский офицер!»? Но кто мне поверит? Надо ведь доказать! А у меня доказательств ровным счетом никаких. Мне же и дадут по шее за попытку скомпрометировать героя гражданской войны. Он мгновенно скажет, что бывают двойники в человеческом море и бывают ошибки ослабленной памяти, толкающие людей на неверные действия. И я останусь в дураках, да еще в каких.
Александр Сергеевич кивнул головой, будто соглашаясь с этими доводами брата, но вдруг произнес совсем иное.
— И все-таки, — сипло дыша, посоветовал он, — не будь благодушным, брат. Сообщи о своих предположениях должностному лицу, которому ты доверяешь, как собственной совести.
— Тому же Ловейко, — перебил его Павел Сергеевич. — Ты будто бы прочел мои мысли, Саша. Начну завтрашний день беседой с ним.
У парадного послышался шум подъехавшего «форда». Скрипнули тормоза, мотор фыркнул и смолк. Зато вся Аксайская огласилась восторженным визгом выпрыгивающих из автомобиля ребятишек. Четырежды прозвучал веселый мотивчик «Кукарачи». Очевидно, кто-то из детей, а скорее каждый по очереди, с разрешения шофера давил на клаксон.
Братья как по команде встали. Сутуловатый, дышавший с присвистом Александр Сергеевич снизу вверх взглянул на брата и невольно залюбовался его могучей грудью и широкими плечами, распирающими новый костюм, крутым подбородком и ясными глазами, в которых бушевало столько нерастраченной энергии.
— Ну, Пашка! — с завистью воскликнул он. — Эка красавец-то какой! — Женить бы тебя, подлеца, надо. Не век же тебе бобылем маяться. А на нашей казачьей земле красавиц, насколько я понимаю, и после гражданской войны не убавилось.
— Проработаем, — сверкнув зубами, ответил брат.
— Что проработаем? — растерялся Александр Сергеевич.
