привести к опасным последствиям. Ведь атаману Войска Донского не составило бы особого труда навести о нем справки. И как знать, чем бы тогда все это кончилось для него и для Любаши.
— Чего-то он у тебя замешкался, — подтрунивая, проговорил в эту минуту Платов, скосив иронически глаза на Аникина. — Никак, храбрости казачьей набирается этот твой постоялец.
— Осмелюсь возразить, дорогой атаман-батюшка, — усмехнулся Лука Андреевич. — Этому парню, из донской пучины мною добытому, смелости занимать ни у кого не надо. Он ею сам пятерых наделить может. Гли-кось!
Белый жеребец вновь перешел на галоп и с поразительной легкостью перемахнул одно препятствие, второе, третье. Стремительно отрывался он от пригретой солнцем земли и вновь опускался на нее. Опускался легко и красиво лишь для того, чтобы совершить новый прыжок.
— Смотри-ка, Аникин! Ай да парень! Бьюсь об заклад, он никогда не брал препятствий. Все делает за него конь. Но какая у парня дерзкая хватка, а?
— Ветерок у вас тоже новенький, ваше превосходительство, — неуверенно заметил Лука Андреевич, — когда же он успел так наловчиться?
— Это ты верно соизволил заметить, — улыбнулся Платов. — Представь себе, что лучший мой наездник Илья Евсеев всего неделю его муштровал. Но конь-то, конь! Каким он оказался мастаком! А знаешь, Аникин, что есть вольтижировка? Это союз лошади и наездника. Обычно в этом союзе кто-то сильнее, а кто-то слабее. Либо конь, либо человек. А вот ежели они оба сильны, тогда форменная песня, а не скачки получаются.
— А сейчас как, по-вашему, Матвей Иванович?
— Сейчас даже неопытному взору ясно: конь силен, а всадник слаб, но отменной храбростью наделен. Однако посмотрим, удержится ли он в седле до конца.
Впереди возникло одно из самых сложных препятствий, окрещенное коротким словам «гробик». Да и трудно было подобрать для него более точное название. Длинное черное дощатое сооружение с широким, полого поднимающимся, а затем более резко обрывающимся на обратной стороне настилом и на самом деле напоминало чем-то гроб. Черный цвет еще более усиливал это сходство.
Сколько конских копыт соскальзывало с этой коварной обратной стороны, несмотря на отчаянные выкрики донцов, сколько всадников вылетало из седел и поднималось потом с земли, далеко не всегда благополучно. Случалось, что, волоча сломанную ногу или поддерживая поврежденную руку, морщился от адской боли наездник, по на новых скачках его видели опять, ибо какой же казак мог устрашиться неудачи и отказаться от повторной борьбы за призовое место.
Зяблик чуть-чуть замедлил бег перед «гробиком». Ровно настолько, чтобы дать возможность Матвею Ивановичу коротко воскликнуть: «Сейчас зашибется!», а Луке Андреевичу упрямо возразить таким же громким: «Не-е-ет!» Более ни тот, ни другой не успели вымолвить ни единого слова. Только Платов крепко схватился за саблю, будто хотел ее выхватить из позолоченных ножен, и в этом жесте была попытка подавить собственное волнение. Он уже думал не об Андрейке, а о дорогом жеребце, к которому успел за короткое время так привязаться, и опасение это воплотилось в жесткую фразу: «Коня бы не испортил, мальчишка!» Белый жеребец поднял передние ноги, красиво подогнутые в коленях, и, отделившись от земли, будто бы проплыл по воздуху, оставляя позади себя коварное препятствие. Медленно опустился он на передние ноги, затем на задние и, как бы переводя дух, мотнул головой.
— Ну, ваше превосходительство, а что я говорил? — в буйной радости закричал Аникин. — Весьма огорчительно, что об заклад с вами не побился по сему случаю. Ну хотя бы на бутылочку раздорского винца.
— Тебе-то она к чему? — буркнул Платов сердито. — Ты разве ее заслужил? Это вот он может по достоинству.
На взмыленном белом жеребце подъехал Андрейка к коновязи.
По всему было видно, что Зяблик устал смертно, но шаг старался держать легкий и гордую голову нес высоко. Андрейка тяжело покинул седло, медленно привязал жеребца к коновязи, с нарочитой громкостью обозвав его при этом Зябликом, так чтобы и Платов и Аникин это не пропустили мимо ушей, и направился уверенной походкой к атаману. Белый жеребец, будто бы всхлипнув, заржал ему вослед.
— Давай, давай, подходи поближе, — подбадривал наездника Платов и, не выдержав, сам зашагал навстречу.
Атаман с затаенным интересом разглядывал мешковато стоявшего перед ним парня. Якушев тоже устал, и, вероятно, не меньше, чем конь. Но эту усталость он сейчас спрятал умело, лишь легкая испарина на лбу выдавала ее. Широкое смуглое лицо парня казалось спокойным, а глаза из-под прядки густых волос, упавшей на лоб, смотрели открыто и ясно. Небрежно перехваченная тонким ремешком домотканая рубашка парня с латками на рукаве вызвала у Платова усмешку. «Не по-нашенски, не по-казачьему одет, — подумал он, — от этого в обличий проигрывает. А какой бы отменный вышел воин, обряди его в казачью форму». Матвей Иванович положил ему на плечи тяжелые руки, ощутил под ними твердые, сильные ключицы.
— Отменно! — произнес атаман. — Порадовал. — Потрогал усы и, недоверчиво усмехнувшись, спросил: — Где это ты научился так с благородными скакунами обращаться?
— Так ведь я сызмальства, — уклончиво ответил Андрейка. — И в конюхах бывал.
Платов кивнул головой:
— Молодец! Не зря матушка Екатерина любила повторять, что смелость города берет. Но все-таки всадник ты покамест аховый. А хочешь, я тебя в обучение лучшему нашему наезднику Илье Евсееву отдам?
— Вы будто мысли мои прочитали, господин атаман, — обрадовался Андрейка.
Платов бегло вскинул глаза на Луку Андреевича, потом снова перевел их на парня.
— А сейчас что за работу производишь?
— Он хочет в Бирючий Кут на строительство новой казачьей столицы податься, — ответил Аникин.
— Так ли это? — вскинул на Андрейку глаза Платов.
— Так точно, — согнулся в поклоне Андрейка.
— Ну-ну! — сердито остановил его атаман. — Ты мне без этого. У нас на тихом Дону казаки кланяться не горазды. А ты еще, быть может, и сам станешь казаком когда-нибудь. А что ты намерен делать при основании нового города?
— Все, что прикажете. Могу и на земляных работах, могу и каменщиком, и плотничать, если дозволите.
— Ну что же! — улыбнулся приветливо Платов. — Полагай, что просьба твоя уже удовлетворена. Об отправке Лука Андреевич позаботится. — Войсковой атаман кивнул головой и доверительно продолжал, обращаясь уже к обоим сразу:- Эх и заварили же мы кашу, скажу я вам! Бирючий Кут в истории доблестного донского казачества это не страница новая, а целая глава. Вот переедем туда и заживем по-новому. И уже вода донская не будет нас разорять. Помните извечную поговорку: вода казака кормит, она же его и разоряет. Теперь эта поговорка будет иметь силу только в своей изначальной части, насчет того, что кормит, и кормить будет в дальнейшем. А разорять? Нет, уж увольте, станишники, разорять она больше не будет. На высоком Бирючьем Куте оправимся мы от бед и невзгод, наводнениями причиняемых. Вы только посмотрите!
Платов простер руку на север, и оба его слушателя повернули головы, напряженно всматриваясь в задонскую даль, прихваченную зыбким маревом. Над огромным зеркалом разлива голубело небо, и в нем по-хозяйски плавало успевшее оторваться от земли солнце. На искрящейся поверхности воды точками темнели несколько отправившихся на лов баркасов. До самого горизонта простиралась вода и лишь там смыкалась с голубым небом. В далеком мареве возникали едва уловимые, зыбкие очертания горы, именуемой Бирючьим Кутом.
— Видите? — восторженно воскликнул атаман. — Сейчас этот холм нам пустынным и не особенно привлекательным кажется. Но вы представьте, что вскорости возникнет на нем шестиглавый собор. Купола храма божьего мы золотом покроем, чтобы они на весь донской край сияли. Заложим город с прямыми улицами и проспектами, парк разобьем. Вместо старых казачьих куреней белокаменные светлые дома возведем, гимназию откроем, духовную семинарию.
— А питейные заведения будут, атаман-батюшка? — хихикнул в сухонькую ладошку Аникин.
