Жмуриным и отвалила ему целый рубль.
Каждый по-своему устраивался в этом мире. У каждого была своя цель, только у одного поменьше, а у другого побольше, свои радости и невзгоды.
Верст восемьдесят отмахала уже запряженная четвериком жандармская карета, а подполковник Лунев все еще продолжал испуганно поглядывать в заднее окошко, опасаясь, что нагонят его-таки донские казаки и спустят, как и обещали, под лед.
В глухой деревне Зарубино горланила пьяная гармонь, а барский конюх дед Пантелей, стоя под образами на коленях, вымаливал у Христа покой и счастье для им незабытых беглецов Андрейки и Любаши, не ведая, что тех нет уже и в живых.
В Петербурге граф Разумовский придирчиво осматривал наряжавшихся на бал грузных, некрасивых дочерей своих и думал, как бы поскорее их выдать замуж, а бывший полковник Рысаков, играя в вист, представлял, как будет присутствовать в губернском воронежском суде в час, когда дерзкому холопу Андрею Якушеву, поднявшему руку на его собутыльника Веретенникова, вынесут страшный приговор и закуют в кандалы.
Сложно жила Россия, великая и могучая, нищая и страдающая, еще не разбуженная революцией.
Когда сытые кони вынесли возок на самую вершину Бирючьего Кута, откуда было рукой подать до хутора Мишкина и господского дома, Платов приказал остановиться и сошел на дорогу. Внизу на несколько верст окрест сияла горсточка маленьких и больших огней. Он подумал о том, что пройдут годы и этих огней станет во много крат больше и по вечерам они станут заливать своим светом не только равнинную центральную часть Новочеркасска, но и его склоны, потому что и склоны горы будут густо облеплены новыми зданиями. Расстроится во все стороны столица Войска Донского, им основанная и защищенная, только его, атамана, уже не будет.
— А будет ли тогда справедливость? — спросил себя Платов, но лишь вздохнул вместо ответа. И, вглядываясь в еще негустую, резко очерченную цепочку огней, твердо вымолвил: — Пусть люди, что придут вместо нас, будут счастливы!
Книга вторая
Часть первая
Якушевы
Я прошу тебя, время, остановись! Но не для того, чтобы пересчитать морщинки собственной памяти и поскорбеть об ушедшем. Как нужна эта остановка, чтобы оглянуться назад и продолжить рассказ о потомках донского казака Якушева.
Рано или поздно почти все литераторы обращаются к собственному жизнеописанию. Один это делает в самом начале своего творческого пути, другой в середине или в конце. Не избежал подобной участи в какой-то степени и я. Разница только в том, что героем этой книги стал не сам я, а современник мой и ровесник Вениамин Якушев, прямой потомок доброго, не сломленного временем казачьего рода. Жили мы с ним на окраине Новочеркасска, часто бывали друг у друга в домах, а сказать по правде, так скорее всего во дворах, потому что нас, вихрастых босоногих ребятишек с грязными ногами и неотмытыми локтями, с носами, шмыгающими от насморка и весной и осенью, родители далеко не всегда впускали на игрище в дома, а гораздо охотнее предоставляли дворы либо настойчиво рекомендовали удалиться на залитый солнцем бугор, с которого глазу открывались невиданные просторы: и займище, затопленное в весеннее время до самого горизонта талой водой, — по нему, словно распустившиеся белые цветки, вольно разгуливали лодки под парусами, и железнодорожная насыпь с бесконечно грохочущими поездами, и многое-многое другое, что рисовалось воображению мальчишеского ума и чего, может, не было никогда в действительности и никогда не будет. Мальчишки с окраины любили мечтать и нередко ошарашивали друг друга бессвязными на первый взгляд восклицаниями.
— Слушай, — неожиданно взрывался конопатый Жорка Смешливый, — а вот если бы оттуда, из-за поворота, из-за Васильевской мельницы, вырвался бы не товарняк под маневровой «кукушкой», а Платов со своими казаками, а они все на конях, в седлах, с пиками… И песню боевую поют! Вот было бы! А?
Венька Якушев, сузив глаза, смотрел в сторону новочеркасского вокзала и, не соглашаясь, качал головой:
— Платов? Из-за нашего бана чтобы вырвался? Ну и хватил ты, кореш! Тю! Да разве это возможно? То ж время какое далекое было. Если бы кто вырваться и мог, так это какой-нибудь кавалерийский эскадрон, и во главе с самим Буденным. Понимаешь, впереди тачанка с пулеметом, Семен Михайлович на ней, а позади всадники. На шлемах звезды горят, и эту песню поют, которую нас в классе учитель пения назубок выучить заставил: «С неба полуденного жара — не подступи! Конная Буденного раскинулась в степи». Вот это было бы да! А ты про Платова… То ж старина ведь какая!
Венька умолкал, а ребята долго смотрели в манящую даль: над ней дрожало весеннее марево. Смотрели, и каждый по-своему мечтал о своем будущем.
Мы учились с Венькой в одном классе. Он был в числе моих самых близких друзей, и сейчас, в наши дни, иной раз задаваясь мыслью о проблемах человеческой совместимости в космических кораблях, я без промедления заключаю, что, если бы мне пришлось лететь с ним по маршруту Земля-Марс и обратно или же два года вместе провести на каком-нибудь необитаемом острове, наша дружба ни разу не была бы поставлена под сомнение. Вот почему я с распахнутой совестью пишу все о нем. Я заранее прошу читателя не искать в этой книге ни подлинных событий, ни подлинных фамилий. Сместив и перетасовав эти события, а кое-где и оснастив их изрядной долей вымысла, решил я, как на исповеди, снова заглянуть в мир, увы, очень далекого детства и в те дни, которых уже никогда не вернешь, потому что стоит на Новочеркасском кладбище скромный памятник, под которым покоятся родители моего друга — Александр Сергеевич и Надежда Яковлевна. Что же касается самого Вениамина Якушева, то он, по-видимому, опять находится где- то в пути, потому что беспокойная журналистская судьбина не дает, несмотря на седые виски, долго задерживаться ему на одном месте. Он всегда был непоседливым, мой ровесник и правнук того самого Андрея Якушева, который когда-то давно бежал от лютого помещика Веретенникова на Дон, строил первые здания новой столицы Войска Донского — города Новочеркасска, прошел с восемьсот двенадцатого по восемьсот четырнадцатый год от стен сожженной Наполеоном Москвы до самого Парижа и вернулся на родину, где и вынужден был от обиды горькой наложить на себя руки в году одна тысяча восемьсот пятнадцатом.
Век — это мера, которой отсчитывает человечество свою историю. Более ста бурных лет прошло с того зимнего вечера, когда, потрясенный самоубийством георгиевского кавалера Андрея Якушева, атаман Матвей Иванович Платов, вглядываясь с высокого холма в сетку редких огней совсем недавно народившегося города Новочеркасска, его основатель и творец, перебирая в своей памяти гордые победы на поле брани, славные походы против врагов народа русского, возвышения, принесенные ему судьбой, да и несмываемые обиды тоже, с сердцем сказал:
— Пусть люди, что придут за нами, будут счастливы!
Вряд ли донской атаман мог тогда предположить, какими яркими станут последующие годы, что рухнет ненавистное крепостное право и ветер вольности пронесется по всей Руси великой, а раскрепощенный русский человек станет под знамена революции, что падет царский трон и миллионы умов озарит ленинская правда.
Не человек приближает к себе время, а время приближает к себе человека. Еще сегодняшнего, оно заставляет его думать о завтрашнем дне и рваться вперед, к будущему, не забывая при этом ни светлых, ни горьких страниц прошлого.
