угнетенными массами. Ты не обессудь, что я с тобой как на сходке говорю. На наших сходках много мудрых вещей перед их участниками открывается. Вот почему не боюсь я ни новых тюрем, ни допросов, ни пыток. Ты не веришь в наше дело. А почему? Неужели тот достаток, который ты имеешь, твоя возможность носить черный фрак, лакомиться балыками и черной икрой заставили тебя забыть прошлое нашего казачьего рода, бунтаря-деда, разорившегося несчастного отца, которому мы даже последние дни не могли скрасить? Или для тебя всего важнее пословица «сытый голодного не разумеет»? Нет, ты скажи, не виляй, — наступал Павел.
Но младший брат, подняв на него поблескивающие под стеклами пенсне глаза, упрямо возразил:
— Насчет деда-бунтаря ты это зря. Он прежде всего был преданным слугой атамана Платова, впоследствии получившего от царя графский титул. А ведь вы сейчас требуете уничтожать всех графов и атаманов.
— Чушь! — выкрикнул Павел. — Вульгарный анархизм, и не больше. Во-первых, партия большевиков никогда так вопрос не ставила, а во-вторых, о нашем деде ты тут сказал неверно. Не был он холуем Платова. Слугой отечества он был, так же, как и сам Матвей Иванович Платов, между прочим. Ты его на одну доску с нынешними царскими генералами не ставь. С теми, которые мирные демонстрации расстреливают. Да и тех казаков донских, что наполеоновскую армаду сокрушили, не сравнивай с нынешними, которые нагайками мирных людей секут. Темный ты человек, братишка, хотя и «кармен» всяческих поешь.
Павел посмотрел в окно. Над Петербургом металась метель. Снег валил на широкий Невский проспект, по которому, подняв воротники, шли люди: богатые и бедные, чиновники и бесшабашные купчики. Подтянутые, словно влитые в шинель офицеры и совсем юные прапорщики. Спешили озябшие студенты, и часто по одной походке можно было определить, богатый или бедный идет человек. Люди с достатком, вышедшие подышать вечерним морозным воздухом, передвигались неспешно, с достоинством. Бедные, обремененные своими заботами и делами, пробегали быстро, умело лавируя в густой толпе, чтобы не дай бог не задеть даже легонько какого-нибудь статского советника, преуспевающего купца, а то и генерала.
Павел перевел взгляд на щедро накрытый стол, отметил, что брат с вожделением намазывает черной икрой хлеб. «Бедняга, — усмехнулся он про себя, — вот что значит прожить голодное детство. Появилась возможность, и он никак не может наверстать упущенное».
— А ты, оказывается, лакомка, — дружелюбно усмехнулся он и кивнул на бутылку.
— Выпьем чарочку-другую шустовского коньяку, — весело продекламировал Александр.
Брат не заставил себя ждать. Обтирая губы тыльной стороной ладони, он крякнул, как и всякий заправский мастеровой, и нацелился вилкой на балык.
— Паша, — бодрым голосом спросил Александр, — а что вот ты думаешь по поводу всяческих прогнозов исхода войны с японцами? Что об этом говорят в ваших политических кругах? По-моему, доблестная русская армия расколотит самураев без труда.
Гость скатал из хлебного мякиша шарик, положил его в, рот, демонстрируя тем самым брату свою полную невоспитанность.
— Я не оракул, — ответил он лениво, — и пророк из меня никудышный. Говорят, однажды великий полководец должен был со своим войском переправиться через большую реку, чтобы сразиться с очень сильным врагом. Понятное дело, он изрядно волновался и, решив заручиться поддержкой, подъехал к знаменитому оракулу и спросил: «Скажи мне, мудрейший, одержу ли я победу?» А оракул ответил: «О воин, одно могу тебе предречь: перейдя реку, разрушится большое царство». Полководец решил, что одержит доблестную победу после такого предсказания. Ринулся он в бой, а ему так дали, что еле ноги унес с оставшейся половиной войска. Разыскал полководец мудреца, занес над его головою меч и заорал: «Отвечай, почему мне солгал, иначе голову отрублю!» А мудрец ответил: «Я говорил тебе правду, воин. Ты перешел реку, и наше царство разрушилось».
— Странно, а я этой истории не знал до сих пор. — Александр засмеялся и посерьезнел: — Знаешь, брат, не обижайся. Я сначала воспринимал тебя как обычного, нигде не учившегося мастерового, а теперь убедился в своем заблуждении. Ан ты не такой. Ты без университетов образовался.
— Да уж какие там университеты, — горько вздохнул Павел. — Мне часто приходится вращаться среди таких мудрых людей, до которых умом своим никогда не поднимусь. Ну, а насчет японской кампании выскажусь так: рано говорить «шапками закидаем». Как бы не пришлось зады показывать неприятелю. Царь наш дурак. Министры, которые его окружают, готовы торговать Россией, объявляя себя выдающимися патриотами. Народ в нищете и озлоблен на царское правительство неимоверно. Солдат устал от муштры и отнюдь не горит желанием лезть в окопы.
Александр сердито покачал головой:
— Извини, тут я с тобой не согласен. Николай Александрович далеко не дурак, хотя и не Петр Великий, разумеется. Однако воспитанный человек. Я его собственными глазами видел однажды на прогулке. Он весьма обаятелен и скромен в своей полковничьей шинели. Он бы мог себе и звание генерала принять. А он…
— Эх ты, — прервал брата Павел, — черное от белого отличить не можешь. Дерьмо твой царь. И всего-то им талантов было проявлено, что он лучших сынов России по тюрьмам да каторжным местам рассовал. А ты нашел идола, которому поклоны отбиваешь… Да пошел он… — И Павел смачно выругался.
— Ладно, — примирительно согласился Александр. — Ну а ты-то сам как смотришь на исход войны с японцами?
— Да чем скорее самураи нашим войскам шею намылят, тем будет легче.
— Но ты же русский человек, Павел! — возмутился брат. — Как же ты можешь радоваться поражению нашего флага?
Павел весело глянул на него.
— Смотри-ка! Эка тебя стало корежить. Ну и глубоко же он сидит в твоем теле, братишка, этот самый патриотический угар. Царя тебе жалко, поражения флага жалко, а обо всех расстрелянных и загубленных под этим флагом ты подумал? О разорившихся и обнищавших, о таких же голодных, каким и ты был в Новочеркасске? Действительно, сытый голодного не разумеет. Посмотри лучше на великолепный Невский проспект. Гоголь хорошо его в своем сочинении описал. Таким этот проспект и по сей день остался. Там наше самодовольство и чванство да буржуйская сытость разгуливают, против которых подлинные сыны отечества борются.
— Такие, как ты? — перебил его Александр вопросом.
Павлу почудилась в этих словах ирония, и он вскипел.
— Да, и как я! — сердито воскликнул он. — Вся моя жизнь к этому теперь сводится. Хватит! Насмотрелся я на беззакония настолько, что ныне и свою голову за правое дело не страшно сложить, зная, что товарищи твои доведут его до конца. А про японцев что могу сказать? Поражение в этой войне царизма нам, революционерам, лишь на пользу пойдет. Почему, спросишь? Да потому, что медведя-подранка большевикам во главе народа русского легче валить будет. Слушай меня да думай.
За окнами совсем стемнело. Снег мириадами холодных жестких звездочек кружился вокруг уличных фонарей. Павел достал из кармана часы-луковицу, отщелкнул крышку:
— Ого, позднота-то какая! Пора мне и уходить.
— А зачем? Оставайся, — предложил Александр. — Кровать, видишь, какая широкая. Сколько мы с тобою в детстве на одной узенькой с железными прутьями спали? Так неужели же одну ночь на широкой не выспимся? Я тебя пятками лягать не буду, как в детстве.
— Спасибо, — потеплевшим голосом откликнулся Павел. — В детстве ты действительно, как верблюд, во сне лягался. Однако у тебя я не останусь. Мне на Васильевский остров нужно. Да притом и паспорт у меня ненадежный.
— Тогда тем более не ходи! — встревоженно воскликнул Александр и без всяких колебаний решительно закончил: — Ни за что не отпущу тебя. Ночью столько жандармов и сыщиков болтается по городу, а утром ты в толпе незаметен.
— Смотри-ка, — засмеялся Павел, — а ты ведь совсем как стреляный подпольщик рассуждаешь. Ладно, правда твоя. Останусь!
