— Оно свежее, — заверила Лусима. — Я приготовила его своими руками. Оно восстанавливает силы и способствует быстрому заживлению.
Желудок восстал после первого глотка. Напиток был теплый, но сама по себе смесь свежей бычьей крови и молока представляла собой нечто желеобразное и, мягко говоря, малоприятное на вкус. На стенках горла моментально появилась пленка. Тем не менее Леон пил и пил, пока посудина не опустела. Потом опустил ее на землю и громко рыгнул, чем вызвал восторг прислужниц. Даже Лусима позволила себе улыбнуться.
— Это демоны улетели из твоего живота, — одобрительно сказала она. — А теперь спи.
Лусима уложила гостя на каросс и накрыла другим. Веки его, словно к ним привязали свинцовые грузики, сомкнулись.
Когда лейтенант снова открыл глаза, в открытую дверь били лучи утреннего солнца. Лойкот, сидевший на корточках у порога, резво вскочил, как только Леон заворочался, и, подойдя ближе, спросил о чем-то, указывая на ноги.
— Пока говорить рано, — ответил лейтенант.
Тело все еще ныло, зато голова была ясная. Он сел, размотал наложенные Лусимой повязки и с изумлением обнаружил, что опухлость спала, а воспаление заметно уменьшилось.
— Змеиное маслице доктора Лусимы, — усмехнулся лейтенант.
Настроение мгновенно улучшилось, но тут он вспомнил о Маниоро и, торопливо перевязав ноги, проковылял к стоявшему за дверью большому глиняному горшку с водой. Стащил изорванную в лохмотья рубашку, ополоснул лицо, смыл пыль с волос, а когда выпрямился, увидел, что вокруг собралась едва ли не вся деревня, старики и молодежь, женщины и мужчины. Рассевшись кружком, масаи с живым интересом наблюдали за каждым его движением, обмениваясь впечатлениями и отпуская комментарии.
— Леди! — воззвал Леон, обращаясь к прекрасной половине. — Я собираюсь помочиться, и ваше присутствие при этой церемонии нежелательно.
С этими словами он, опершись о плечо Лойкота, направился к загону для скота.
Когда Леон вернулся, Лусима уже ждала у двери.
— Идем. Пора начинать, — сказала она и повела его в соседнюю хижину.
Внутри было сумрачно, так что после яркого дневного света пришлось с минуту привыкать к полутьме. В воздухе стоял тяжелый запах дыма и чуть менее ощутимый, но еще более неприятный, тошнотворный запах гниющей плоти. Возле огня, на кожаном кароссе, лицом вниз лежал Маниоро. Леон шагнул к нему и остановился: сержант больше походил на мертвеца, чем на живого человека. Кожа утратила здоровый природный блеск, посерела и напоминала золу скопившуюся под висевшим над угольями чаном. Мышцы на спине как будто высохли. Шея неестественно вывернулась, глаза впали и походили за полуоткрытыми веками на темные, отполированные водой кусочки кварца, что встречаются у реки. Нога над коленом сильно распухла, а из раны сочился желтоватый гной, вонь от которого и примешивалась к дыму.
Лусима хлопнула в ладоши, и в хижину вошли четверо мужчин. Взявшись за углы носилок, на которых лежал Маниоро, они вынесли его наружу, отнесли к растущему в центре загона дереву мукуйю и положили на землю в тени. Лусима, раздевшись по пояс, встала над сыном и, повернувшись к Леону, негромко сказала:
— Назад стрелу не вытащить — наконечник не пойдет, — значит, придется вытаскивать вперед. Рана созрела. Ты чувствуешь запах. И все же легко стрелу она не отдаст.
Одна из девушек принесла маленький нож с рукоятью из кости носорога, другая глиняный горшок с углями, который крутила над головой, чтобы угли не погасли. Когда Лусима взяла нож, вторая служанка поставила перед ней горшок. Несколько минут шаманка держала лезвие над огнем, пока оно раскалилось, потом опустила в горшок с жидкостью, запахом напоминавшей ту, которой накануне вечером смазывала Леону ноги. В горшке зашипело и забулькало.
С ножом в руке Лусима опустилась на корточки рядом с сыном. Ее примеру последовали и четверо мужчин, что принесли Маниоро из хижины; двое присели у головы больного, двое у ног. Лусима подняла голову, посмотрела на Леона и сказала:
— Вот что ты сделаешь… — Далее она подробно объяснила, чего ждет от него, и закончила такими словами: — Хотя ты и самый сильный из нас, тебе потребуется вся сила. У наконечника много зубьев, и они крепко ухватились за плоть Маниоро. — Она посмотрела Леону в глаза. — Ты понял, сын мой?
— Понял, Мама.
Лусима развязала кожаный мешочек, который носила на поясе, и достала моток тонкой белой бечевы.
— Это послужит тебе веревкой. — Она протянула Леону моток. — Я сплела ее сама из кишок леопарда. Тугая и прочная. Крепче нет ничего. — За бечевкой последовала толстая полоска слоновьей шкуры, которую Лусима положила сыну между зубов и закрепила, чтобы Маниоро не мог ее выплюнуть, коротким кетгутом из кишки импалы. — Чтобы не сломал зубы, когда боль станет невыносимой, — пояснила она.
Леон кивнул, хотя и понимал, что действительная причина предосторожности другая: Мама Лусима опасается, что сын закричит и тем самым навлечет на нее позор.
— Переверните его на спину, — распорядилась она, — но не потревожьте рану. — Воины осторожно положили Маниоро лицом вверх, а Лусима позаботилась о том, чтобы выступающий из бедра обломок древка не касался каросса, и подложила под него две деревяшки. — А теперь держите. Крепко.
Заняв позицию поудобнее, она положила руки на раненую ногу и стала осторожно ощупывать бедро, чтобы определить положение наконечника в воспаленной, распухшей плоти. Пальцы двигались легко, как могло показаться, почти не касаясь кожи, но Маниоро тем не менее зашевелился, заворочался. Лусима, найдя наконечник, поднесла острие ножа к нужному месту и начала читать заклинание. Следующие один за другим монотонные рефрены оказали на раненого должный эффект: он успокоился, расслабился и тихонько засопел.
Внезапно, без предупреждения и даже не переставая читать, шаманка опустила нож, и лезвие легко вошло в темную плоть. Маниоро напрягся — гладкий, ровный рельеф тела мгновенно преобразился, на нем проступили скульптурные бугры мышц и узлы сухожилий. Металл проскрежетал по металлу, и из разверстой раны ударил гной. Лусима отложила нож и надавила ладонями на края разреза, из которого проступил первый ряд зазубрин.
Леону доводилось изучать оружие плененных нанди, а потому он и не удивился, увидев наконечник незнакомого образца. Выковали его из ножки котелка толщиной с мизинец Лусимы с таким расчетом, чтобы он как можно глубже входил в тело крупного животного, например слона. Средневековые английские лучники били по защищенным доспехами французским рыцарям стрелами, наконечники которых имели один большой зуб. Здесь зубцов было много — крошечных, как рыбья чешуя, зазубрин, благодаря чему стрела проникала в плоть практически без сопротивления. Именно поэтому вытащить наконечник по входному каналу было невозможно.
— Быстро! — шепнула Лусима. — Привязывай!
Леон уже приготовил петлю и теперь надел ее на острие и затянул за первым рядом зубцов.
— Готово.
— Держите его. Держите крепче, чтобы он не дергал бечеву и чтобы она не оборвалась, — предупредила Лусима морани, и все четверо налегли на распростертого Маниоро. Она повернулась к Леону: — Тяни, сын мой. Тяни со всей силой. Вытащи из него зло.
Леон обмотал бечеву вокруг запястья и потянул. Лусима снова принялась читать заклинание. Тонкая нить напряглась. Тянуть следовало осторожно, плавно, без рывков — острые как бритва зубцы могли легко перерезать кетгут, — и он добавлял понемногу, по чуть-чуть. Петля затянулась туже… еще туже… но стрела оставалась на месте. Леон уменьшил нить, обернув ее еще раз вокруг запястья, и слегка переменил позу, выравнивая плечи по углу, под которым стрела вошла в ногу Маниоро. Теперь он тянул двумя руками, не обращая внимания на режущую боль, с которой кетгут впивался в кожу. Под рваной рубашкой вздулись плечевые мышцы, на шее выступили жилы, лицо потемнело от напряжения.
— Тяни, — прошептала Лусима, — и пусть Мкуба-Мкуба, величайший из великих богов, наполнит силой твои руки.
