посмотреть, не вернутся ли опять для нового захода бомбардировщики и не повалил ли над крышами дым. Они, разумеется, не знали, что бывшую столицу Войска Донского германским вермахтом было приказано пробомбить только для острастки.
Тем временем Надежда Яковлевна продолжала хладнокровно хозяйничать за столом. Длинным зазубренным ножом она резала на куски торт, буднично задумываясь при этом, чтобы все они вышли одинаковыми. Зубков невольно залюбовался ее спокойствием. В черных, коротко подстриженных волосах хозяйки увидел словно вкрапленные в них нити седины и печально вздохнул: «Вот и ей достается от лихого военного времени».
— А вы не боитесь смерти? — вдруг спросил он.
Пожилая женщина ответила спокойным взглядом:
— Смерти? А чего же ее бояться. Смерть — это такое же естественное состояние человека, как и жизнь.
— «Как и жизнь», — задумчиво повторил Зубков.
В эту минуту и хозяин и гости шумно возвратились со двора. Иван Иванович галантно улыбнулся и торжественно преподнес хозяйке сорванную розу.
— Ишь ты, находчивый кавалер, — проворчал Рудов. — С вашей клумбы сорвал, вам же и преподносит.
— Это особенная роза, — пошутил Иван Иванович. — Она взрывной волной сорвана, а не мною.
И снова возобновилось не очень веселое застолье. Чтобы хоть как-то его скрасить, Зубков стал расхваливать торт, а Рудов наконец задал вопрос, на который долго не решался.
— А что? — вкрадчиво начал он. — Нет ли писем от сыновей, Александр Сергеевич? От Гриши, от Вени?
— Да-да, — тотчас поддержал его Залесский, и блеклые его глаза с красными прожилками остановились на Якушеве.
— Скажи нам об этом, Саша, — присоединился к ним и Водорезов. — Я тоже хотел спросить, да все не решался как-то. Опасался, опять меня прямолинейным бурбоном назовешь, как это сделал однажды.
— А вы, оказывается, злопамятный, Александр Григорьевич, — шутливо заметил Залесский, и все засмеялись.
— Так я же доктор, — отпарировал Водорезов, — а если доктора перестанут быть прямолинейными, то кто же тогда присвоит себе этот порок. У нас два более или менее знающих свое дело врача в Новочеркасске: я и Коля Смышло. Меня все пациенты, а в особенности их родичи, уважают за то, что люблю резать правду-матку. Если вижу, что человек умрет, так сразу и говорю его близким. Лишь после этого начинаю лечить. Бывает, что и на ноги поднять удается. А Колька приходит в чужой дом, будто в театр. У больного чуть ли не агония начинается, а он расшаркивается словно коммивояжер какой. «Умрет? Да что вы, откуда такой пессимизм? Подождите, он еще в лапту будет с вами играть». А кончается одним и тем же: бывшего больного пятками вперед выносят из дома, а Смышло все причитает: «Ах, какой пассаж, ах, какая неожиданность!» Вот за солдатскую прямоту в отношениях с больными новочеркасские интеллигенты и называют меня бурбоном, прости меня, друг Саша. Однако я отвлекся, извините. Снова повторяю свой вопрос, обращенный к тебе, Александр. Нет ли писем от сыновей? От Гриши, от Вени. Где они у тебя в эту лихую годину?
Александр Сергеевич растерянно пожал плечами. Жена его вздохнула и ничего не сказала. Он снял очки и долго протирал стекла вздрагивающими пальцами.
— По-прежнему в действующей армии?' — повторно спросил Водорезов.
— А где же им быть, дорогой мой Александр Григорьевич? Гришенька в пехоте, а там, сами знаете, как. И в жару и в слякоть под открытым небом, марши по грязным от ливней дорогам, обстрелы да бомбежки. Он под Матвеевым курганом даже в штыковую атаку ходил. А неделю назад ночью всех нас страшенным стуком в дверь разбудил. Открывать боялись. Полагали, люди какие-нибудь лихие ломятся. Я уже и патрон в берданку заслал. А Гришенька под окном кричит: «Ты что, отец, сына своего родного не узнал, что ли? Почему открывать не хочешь?» Ну и радости у нас в ту ночь было. Небритый ввалился, усталый, голодный. С гранатами за поясом и автоматом. «Прости, отец, мама, дайте ради бога покушать, потому что я снова в полк, чтобы от своих не отстать. Наш полк теперь под Таганрог перебрасывают. Вот бы побриться».
Верите, дорогие коллеги, я сам его дрожащей рукой выбрил и ни разу не порезал, — задумчиво продолжал Якушев, — достал лучшую золингеровскую бритву, мыльную пену развел. Пока на лицо старшему сыну ее накладывал, как будто все было в порядке, а брить стал и почувствовал, что руки предательски дрожат. А он смеется: «Смотри, отец, без носа меня не оставь на прощание». Будто бы знал, что в этом водовороте войны не скоро увидим друг друга. Где-то он теперь, после того как Ростов оккупанты взяли. Ну, что такое человек на фронте? — горестно закончил Александр Сергеевич. — Бесконечно малая величина, если обратиться к категориям высшей математики. А если и к тактике, то мишень, и только.
— А про Веню что слышно? — осторожно напомнил Залесский.
Александр Сергеевич снял пенсне и протер переносицу:
— Вене полегче, он в авиации. Спят они там нормально, не в траншеях, как пехотинцы. В обед, как он пишет, бисквитами даже иногда кормят. А горячие шницели и биточки ежедневно в их фронтовом меню.
— Ну, не скажите, — бесцеремонно перебил его Водорезов. — Чепуху вы несете, почтенный мой друг. Сразу видно, что военную авиацию по картинкам да газетным фотоснимкам представляете. Летчиком быть не менее опасно. Ведь там, насколько я понимаю, одни зенитные обстрелы чего стоят. А фашистские истребители, «мессершмитты» там всякие, или «мессеры», как их летчики наши сокращенно именуют… Воздушные бои с ними…
— Он на бомбардировщике стрелком-радистом всего-навсего, — уязвленно возразил обидевшийся вдруг Александр Сергеевич, — а бомбардировщик, позволю себе заметить, воздушных боев не ведет, его задача отбомбиться и на свой аэродром вернуться.
Зубков усмехнулся этой его наивности и мягко возразил:
— Нет, вы не правы, дорогой учитель. Там тоже опасно. Однако ваш Веня, как я понимаю, не из трусливого десятка.
Якушев не успел на эти слова никак откликнуться. В эту минуту Надежда Яковлевна, разносившая чай, вдруг пошатнулась и поспешно прислонилась к дверному косяку, ища опоры. Поднос со стаканчиками закачался в ее руке, когда она тихо, сразу осевшим голосом сказала:
— Саша… наш Веня ранен.
Звякнула чайная ложка, выпавшая из руки Александра Сергеевича, и звук от ее падения показался всем непозволительно громким. Гости замерли, стало слышно, как ходики с нарисованной на циферблате кукушкой отсчитывают свое неумолчное «тик-так».
— Что? — приподнимаясь на стуле, сказал Александр Сергеевич. Серое астматическое лицо его неспособно было белеть. И о том, как его поразили эти слова, можно было судить лишь по участившемуся дыханию: — И ты… ты молчала?
— Молчала, Саша, — бледнея, сказала успевшая поставить поднос со стаканами жена. — Молчала, потому что боялась за тебя. Ты бы плохо перенес такое известие. Он уже несколько месяцев в госпитале, и теперь его жизнь вне опасности. Вот посмотри. — Она быстро подошла к комоду, порылась в его верхнем ящике и вынула оттуда целую стопку конвертов. — Только бери самое верхнее письмо, оно последнее. Вот послушай. — И она почти на память стала читать:
— «Дорогие мои старички! Все идет своим чередом. Друзья мои воюют, а я все еще прихрамываю да хожу на перевязки, во время которых медсестры вместе с бинтами выматывают и мою душу. Однако уже без костылика передвигаюсь по аллейкам нашего прекрасного парка. Раньше здесь был роскошный санаторий. Теперь хозяевами стали мы: калеки, полукалеки и такие выздоравливающие, как я. Это же чудесно — ходить по асфальтовым дорожкам на своих собственных ногах. Здесь солнечно и даже немного жарко. Вишню, черешню и абрикосы мы часто покупаем на местном базарчике. Жду не дождусь, когда снова в полк к своим боевым друзьям. Целую вас, мама и батя. Что слышно от Григория? Теперь ждите моего письма из боевого полка. Как хочется снова попасть на СБ в так хорошо обжитую кабину. Да еще бы прежних моих начальников — Вано Бакрадзе и политрука Сошникова».
