нашего дома уже летали крестатые «юнкерсы», где-то близко куда-то кидали бомбы. Вы с Мишей больше не виделись?
— Нет, Александр Сергеевич, — не моргнув глазом, соврал Дронов, чтобы сразу уйти от дальнейших расспросов.
— Да, да, конечно, конечно, — закивал Якушев и забарабанил костяшками пальцев по далеко не первой свежести скатерти, глядя на которую, Дронов грустно подумал, что у них теперь и мыла-то простого нет, чтобы ее лишний раз постирать. — Да, да! — воскликнул Якушев. — Ах, какой великолепный человек Миша Зубков! Самый мужественный из всех воспитанных мною студентов. — Он понизил голос, и блеклые глаза его как-то строго и вопросительно уставились на гостя: — Так вот, инженер Дронов Иван Мартынович, ходят слухи, что за голову Михаила Николаевича Зубков а немцы большие деньги обещают… В десять тысяч рейхсмарок ее оценили.
— Я тоже эти листовки читал, Александр Сергеевич, — сдержанно вымолвил Дронов. — Одно время ими все тумбы и заборы Новочеркасска были обклеены.
— Скажите, какой злодей, — пробормотал Якушев, упорно рассматривая своего неожиданного гостя. На широком, задубелом от солнца и ветров лице Дронова блеснула усмешка.
— Каким вы его воспитали, таким и получился, Александр Сергеевич — вымолвил Дронов, и они все трое дружно рассмеялись.
— Эх, Александр Сергеевич, Александр Сергеевич, — покачал головой гость и откинул со лба назад колечки волос, — неужто настало такое время, когда и мы, люди русские, перестаем друг другу доверять. Шахты, Красный Сулин, Горная — вот где сейчас Михаил Николаевич, и вы об этом прекрасно осведомлены, потому что перед отъездом он к вам заходил и, не застав вас, оставил записку.
— Верно! — обрадованно вскричал хозяин. — Ну, тогда у меня гора с плеч упала. Значит, вы с ним заодно?
— Заодно, — уже без улыбки подтвердил Дронов. — Однако вы не кричите об этом, пожалуйста, так громко, иначе на Московской улице в гестапо услышат.
— К черту! — завопил Александр Сергеевич и победоносно посмотрел на свою улыбающуюся супругу. — Принято считать, что, если человек в своей жизни посадил хотя бы одно дерево — это хороший человек. Но если педагог из своих учеников воспитал хотя бы одного героя, он дважды хороший человек. А у меня уже два воспитанника подлинные герои: Миша и вы, Ваня. Еще Гоголь изрек: нет такой силы, чтобы пересилила русскую силу. Не так, что ли? А помните, друзья, что молвил Гай Юлий Цезарь, прежде чем перейти Рубикон? Он сказал: жребий брошен. Мы это тоже говорим и еще посмотрим, что будет завтра. Цыплят по осени считают. Весь Дон знает, что по осени. И мы еще посмотрим, господа фашисты.
— Да тише, Александр Сергеевич, — улыбаясь прервал его Дронов. — У вас же в околодке староста есть.
— Да, есть, черт его побери.
— А вдруг подслушает. Свиное ухо тянется далеко.
— Ладно, будем потише, — кашлянул старик и задержал свой взгляд на огромных кулаках инженера. — Ваня! — воскликнул он. — Да разве с вашими кулаками хлипкого старосту бояться нужно?
— Надо, Александр Сергеевич, — вздохнул гость, но тотчас же поправился: — Впрочем, не бояться, а остерегаться.
Дронов покинул Якушевых в хорошем настроении и, шагая по выбоинам Аксайской улицы, не вымощенной от одного конца до другого, думал о неистребимой силе боевого духа казачьего, при котором даже такой подточенный неизлечимой болезнью старец, как Александр Сергеевич, внук мятежного донского казака, бывшего беглого холопа Андрея Якушева, а впоследствии героя войны восемьсот двенадцатого года, обосновавшего после вступления в Париж на высоком холме Монмартр первое казачье бистро, и тот не гнется под оккупантами.
На Аксайской улице каждый камень и каждая кочка напоминали о прошедшей юности, о кулачных ристалищах, о первых свиданиях с Липой. Иван Мартынович подумал о том, что скоро с ней встретится и, заглядывая в ее безбрежно-синие глаза, будет рассказывать о посещении своего любимого учителя и о беседе с ним. Он представил, каким заинтересованным станет в эти мгновения лицо жены. Но ничему этому не суждено было случиться. Его встретила заплаканная Липа. Все лицо ее было в красных пятнах, обычно выступавших от сильного волнения. На осунувшемся лице еще ярче светились тревожным светом глаза.
— Ваня, беда пришла в дом. Жорик тяжело заболел. Вот, значит, как. Пойди взгляни.
Дронов толкнул дверь во вторую полуподвальную комнату, которую и детской грешно было бы называть. Столик, заваленный раскрытыми книжками с разноцветными картинками, на них и коварную бабу-ягу, и змея-горыныча можно было увидеть, разбросанные кубики, дырявая покрышка от футбольного мяча и насос. Мальчик лежал под пестрым лоскутным одеялом, заботливо натянутым на него матерью до самой шеи, и равнодушно мерцающими глазами смотрел на появившегося отца, не обнаруживая никаких признаков радости. Наконец его потрескавшиеся от жара губы пошевелились от улыбки.
— Папка пришел, — захныкал он. — Сядь на стульчик, папка, сказочку мне прочитай про Бову- королевича.
— Сейчас, сейчас, — вздохнул Дронов и провел шершавой ладонью по его щекам и подбородку.
— Ты знаешь, Липа, он весь горит. А вдруг это дифтерит или корь какая? Обязательно надо доктора.
— Да где я его возьму, — всплеснула руками жена. — В железнодорожную больницу бежать уже поздно, а частного звать, денег от твоей получки почти не осталось. С голодухи пухнуть начнем.
— Не печалься, Липа, — мягко остановил ее Иван Мартынович. — Не твоя забота, я найду врача.
— Ты? — удивилась она. — Да откуда же, Ваня?
— К Водорезову пойду, — решительно объявил муж.
— К тому, что на Кавказской улице проживает? Да? Так ведь он тоже не одним кислородом питается и денег запросит.
Дронов озадаченно вздохнул, но тут же и возразил:
— Ваську Смешливого он в голод тридцать третьего года почти целый месяц лечил и ни копейки не взял за это. Может, и с нас не возьмет или моей получки дождаться согласится. Словом, потерпи, Липа, схожу до него.
Дронов надел ветхое демисезонное пальтишко, нахлобучил на голову фуражку с поломанным козырьком, потому что небо начало сильно хмуриться, и, не теряя ни минуты, двинулся по тому же самому маршруту, по которому только-только возвратился от Якушевых, но пошел одной улицей выше. Только шагал теперь не вразвалочку, неторопливо, оглядывая окраинные дома и хатенки, а быстрой походкой рискующего опоздать человека.
Кавказская улица в отличие от расположенной ниже нее параллельной Аксайской была все же местами вымощена острым крепким булыжником, и идти по ней можно было гораздо быстрее. Единственное неудобство составляли оголодавшие дворовые псы, которые то в одном, то в другом месте выскакивали из подворотен и безо всякого предупреждения норовили ухватить любого одинокого путника за штанину. На том месте, где когда-то белобандит двумя пулями смертельно ранил Павла Сергеевича Якушева, стояла теперь трансформаторная будка.
Дронов с грустью вздохнул, вспомнив о том, что только раз в жизни видел этого героя, да и то лишь в спину, когда тот, торопливо попрощавшись с братом, ловко бросил свое ладное мускулистое тело в седло и ускакал по Аксайской в сторону вокзала. «Даже руки ему пожать не пришлось, — вздохнул Иван Мартынович. — Вот был герой так герой».
Александр Григорьевич Водорезов с керосиновой лампой в руке самолично открыл дверь неожиданному визитеру, долго рассматривал его цепкими холодными глазами.
— Подождите, где-то я вас видел… Ах да, вспомнил. Это было на квартире у Александра Сергеевича в день его рождения за три дня до того, как немцы захватили Новочеркасск.
— Так точно, — рявкнул Дронов.
— Не оглушайте, вы не на строевом смотре в кавалерийском полку. Говорите, в чем дело, и как можно покороче. Кто у вас заболел?
— Сын, — ответил Иван Мартынович. — Шестилетний сын. По лицу пятна пошли, температура под
