оборачивает перекошенное лицо ко мне, и спрашивает:
— Ты считаешь, это несправедливо?
— Я считаю, что ты умерла, Инга, — отвечаю я.
Она хохочет, дотрагивается до браслета, и стул, на котором сидела Лера, становится пустым.
5
— Бестолочь неповоротливая! Ты можешь понять, что сейчас ее триумф, момент счастья?! Что ты стоишь, аки сломанная кукла?! Институтов не кончали, да? Дипломов не получали?
Не получали, не получали. Главреж мужик добрый, правда-правда, и Ангел за ним ходит знатный — в роговых очках большого познания. А не досталось главрежу всемирной слАвы лишь потому, что он не умел подмазываться. Не умел договариваться, не умел идти на уступки. Да так и осел в провинциальном театришке. Теперь гнобит своим безвестным гением актёров-неудачников, вроде Нее.
Выйдя из роли, Она сразу же заметно ссутуливается, словно роль была каркасом для безвольной спины. Одна рука упирается в бок, вторая повисает безжизненно — поза критикуемого. Партнер смотрит на Нее с искренним сочувствием, а Васильевна — с неискренним. Это она должна была играть счастливую героиню.
— Соберись давай, недоучка лохматая, и покажи мне счастье. Ща. Стье. Понятно тебе? Поехали- поехали, сопли мне здесь не разводи.
— Деточка, не расстраивайся, — пищит Васильевна, намыливая дряблые, изведенные кремами, щеки, жидкими бордовыми румянами. Зеркала гримёрки отражают в молчаливых безднах всю правду облупленных стен, глянцевых репродукций и плакатов со всякими марлен дитрихами, которые и в страшном сне не представили бы себя висящими в такой каморке. — Ты была прелестна… Но Валентин Геннадьевич хочет искусства… — тут она манерно поднимает глаза к потрескавшемуся потолку, чтобы потом вновь вперить их в свое отражение. — А кстати, деточка, Лерочка, я же совсем забыла! — она отбрасывает румяна в сторону, и хватает лаковую сумку с массивной старомодной пряжкой. С тех пор, как она выучила современное слово «винтаж», для нее не существует устаревшего, и она смело дает вторую, третью и двадцатую жизнь всему своему залежавшемуся барахлу. Роется в сумке, вытаскивает из нее фантик:
— Странно, я не ем таких конфет, я же на диете…откуда бы…
Следом — сопливый бумажный носовой платок:
— И насморка у меня, тьфу-тьфу, давно не было… Чертовщина какая-то… А, извини, Лерочка, вот, нашла. — Достаёт то, что искала, протягивает Лере с восторгом.
— Ты потеряла! — сообщает радостно.
— Положите на стол.
— Да-да, прелестная штучка, я видела его на тебе в день моего рождения! Ты его в коридорчике обронила.
— Спасибо, Ирина Васильевна.
— Не за что, дорогая, всегда рада помочь!
Из старомодной сумки Васильевны вылетают шмели, растут, и заполняют своими метровыми тушами всю комнатушку. Я ищу где мне встать, и вспоминаю Доктора: «Хорошо, что они ничего не видят, Вы правы».
В гримёрку шумно вваливается главреж. Сначала появляется круглый живот, обтянутый розовой рубашкой, потом громко хлопает дверь, и Валентин Геннадьевич орёт энергично:
— Раскисла ты, старуха, совсем вся лужей растеклась по сцене! А что, Ирина Васильевна, поучим молодняк страсти подлинной?… — едкая улыбка вдруг бесследно покидает толстое лицо — А это что еще за дрянь такая? Твоё? Ну докатилась, мать. Выкинь! Выкинь немедленно, понятно тебе? Иш чо удумала… — Поднимает брезгливо, двумя пальцами. Он всегда так говорит «Понятно тебе?», и после этого обычно всем всё понятно. Везёт Брату. Научился говорить с подопечным. Нашептав главрежу что-то на ухо, гордый Ангел поправляет указательным пальцем очки на носу, и крякает победоносно, на меня глядит, улыбается. А что я сделаю. Тут ведь не только большое познание, тут еще и материал необходим соответствующий.
— Вкуса у тебя нет никакого, подруга моя Валерия… — кладёт в карман — Ладно, знаю я вас девок, сам выкину, чтобы ни себя, ни седины мои не позорила — Шмели опять уменьшаются и вслед за своим господином один за другим залетают в главрежский карман. Брат тоже запускает руку в этот карман, выковыривает ошмётки грязи, бросает на пол, морщится. Очки съезжают, он поправляет их опять и отряхивается скрупулезно, будто запачкал не только руки, но и всю одежду. Отшвыривает ошмётки ногой в угол, и те превращаются в мелких насекомых, отползают на потолок и исчезают.
Жаль, что на банкете они с главрежем так далеко друг от друга сидели. А впрочем, всё закономерно.
— Сними браслет, и вынеси на балкон, — сказала Фира.
И тогда Она — поняла. Мозги у Нее правильные. Могут долго перебирать, как четки, возможные разгадки, но когда отыщут верную, сейчас же сигнализируют — оно! Она убила Ингу, а Инга убила Ее — в ответ. Вот почему Инга подарила Ей браслет — замышляла, уже тогда замышляла расправу. Так что, нет — Инга убила Ее, а Она убила ее — в ответ. Вот почему алкоголь представлялся бурой жижей, льющейся прямо в сердце, вот почему Она оказалась одна на траве, на пустой дороге… Браво, девочка, лучше поздно, чем никогда. Продавщица с Ингиным лицом, ночь, дышащая по-драконьи, два плюс два равняется браслет. У тебя был дурной парень, дурная подруга, дурная жизнь и совсем не было ребенка. Тебе дали нового, хорошего, парня, новую подругу, мудрую Эсфирь в скайпе, дали Тасю, работу и Валентина Геннадьевича. А ты всё равно купилабраслет. Почему? Этот вопрос я задавал больше себе, чем ей, больше Пантелеймону, чем себе, больше Богу, чем Пантелеймону. Я Ей не верю. Она поняла весь ужас произошедшего нетеперь, Она поняла его еще у того прилавка, но с мазохистким наслаждением затянула на руке петлю прошлого. Тебе скучно быть счастливой. Поэтому и роль тебе не удалась.
Она попрощалась с Фирой, попрощалась скомкано, оборвав разговор. Она натянула всё те же, снова выстиранные, но на этот раз не проглаженные джинсы, кеды, полинявшую майку и выбежала во двор. Посмотрела в рот первой попавшейся урне. Пустая, только один конфетный фантик да смятый бумажный носовой платок. Жри, чудовище. Смотри, не подавись. Бросила браслет, и не глядя побежала прочь. Остановилась. Что-то не так. Браслет стеклянный. Но он не звякнул о дно урны. Точно, не звякнул. Вернулась, закрыла глаза, открыла, глянула внутрь. Но уже и так знала, что увидит. Никакого браслета в помойке нету. Как и фантика. Как и смятого платка.
