За ночь лес расцвел всеми оттенками желтого и красного. Сладко пахло палым листом. Порскнула по еловому стволу рыжая белка. Евгений Семенович пытался отогнать мысли о старике, бесчеловечно брошенном в идиотской яме. Вы шли к знакомому мостику. На влажной земле отпечатался след колес их грузовика. Проселок вел наискось, огибая реденький смирный осинник. За рощицей зеленел луг, а там полагалось уже быть и деревне. Все было спокойно.
– Значит, как договорились? – уточнил на всякий случай Евгений Семенович.
Роза кивнула. Они перешли через овраг. На лугу паслось несколько коров и десяток овец. Посреди стада темнела фигура сидящего пастуха. Еще дальше из-за древних ветел высовывались серые крыши сараев.
– Живут тут и ничего не знают, – кивнула Галя в сторону деревни.
– И нам бы так, – отозвалась Роза. Они ускорили шаг. Слепко нес на плече мешок с едой и одеялами. По другую сторону дороги, за деревьями и огородами, показались дома. Над трубой ближнего уютно курился дымок. Где-то прокукарекал петух. «Туда, пожалуй, и зайдем», – окончательно успокоился Евгений Семенович. Они поравнялись с покосившимися амбарами и свернули за угол. Там всего в нескольких шагах от них стояли немецкие солдаты, человек пять, уже без касок и в расстегнутых серых кителях. Вдоль бревенчатой стены громоздились их мотоциклы. Все окаменели. Немцы очнулись первыми и схватились за черные пистолет-пулеметы, висевшие у них на шее.
– Не подаем виду, – выдохнул уголком рта Слепко.
– А я ей говорю, нельзя кашу в жестяной кастрюле варить. Потому, говорю, она у тебя каждый день и подгорает, что ты ее в жестяной кастрюле варишь, – зазвенел, зачастил Розин голос.
– У меня она тоже подгорает, а я всегда в чугунке варю, – увлеченно поддержала интересную тему Галя.
Они шли прямо на немцев, как бы не обращая на них особого внимания. Те все, кроме одного, отступили на обочину. Оставшийся на месте, похожий на матерого хряка, буравил их заплывшими глазками. Вернее, буравил он одну только Розу, да так, словно хотел прожечь в ней дыру. «Какой-нибудь обер-ефрейтор», – решил Евгений Семенович, с трудом переставляя ватные ноги. Над верхней губой молоденького солдатика отсвечивал на солнце рыжий пушок. Ярко сверкала начищенная бляха на груди «обер-ефрейтора». На ней герб Германии – орел с распростертыми крыльями. Сам он был в подтяжках. Петлички на воротнике расстегнутого кителя были черными с серебряным кантом. На одной был серебряный же треугольник или буква «V», на другой – два параллельных росчерка молнии. «Красиво», – подумал Евгений Семенович. Ему пришлось обойти этого типа по траве, почти протиснуться между ним и другим солдатом. От них пахло потом, табаком и еще чем-то, чужим и не неприятным. «А от нас, наверняка, костром воняет». Роза, поравнявшись, в свою очередь, с «хряком», мило ему улыбнулась и сказала: «Гутен таг». Их кулинарная беседа с Галей продолжалась как ни в чем не бывало. Неподалеку над землей мелькали бритые головы и лезвия лопат. «Тоже окоп роют», – догадался Евгений Семенович. Он остро чувствовал их взгляды, особенно между лопатками. Пройдя еще несколько шагов, троица непринужденно свернула на узкую тропку, ответвлявшуюся влево, в березовый подлесок.
– Только не оборачиваться! – пробормотала Роза. – Спокойно, спокойно…
«Кому это она, мне или Гале?» – подумал Слепко и, чтобы побороть мучительное желание оглянуться, начал смотреть на листья подорожника, по которым ступал. Все они были разного размера, но каждый имел форму человеческого сердца. Только сердечки эти не бились, все им было безразлично, даже то, что кто-то давит их грязными тяжелыми сапожищами. Тропа, вильнув в сторону, нырнула в гущу зарослей. Отсчитав ровно десять шагов, он обернулся. В просвете между ветвями не было больше немцев, только крыша того самого домика с дымящейся трубой.
– Бежим! – негромко вскрикнула Галя.
Они рванули, сначала, еще сдерживаясь, рысцой, потом – во весь дух, не разбирая дороги. Без мешка, запыхавшийся, весь в паутине и еловых иголках, Евгений Семенович опомнился на круглой мшистой полянке. Тропы не было. Вокруг древние ели мешались с осинником. Место выглядело печально.
– Не могу!.. больше… – согнулась рядом с ним Роза, кашляя и держась за бок. Она стащила и бросила на мох телогрейку, сама повалилась сверху. – Ох, надо бы нам… немного успокоиться… и еще раз все обсудить.
– Чего тут обсуждать! – Слепко отхаркнул вязкую слюну и уселся рядом с ней. – Нужно было со всеми идти, дурак я.
– Зачем?
– В каком смысле? Чтобы до своих добраться.
– Я теперь не думаю, чтобы нашим семьям что-то такое грозило. Они вроде никого не трогают. Нормальные парни.
– Да вы что?! Они же жгут, грабят и… насилуют! Во всех газетах…
– Мало чего там пишут в ваших газетах! Сами-то мы ничего подобного не видели, хотя, если бы это было правдой…
Слепко обомлел.
– Роза, что вы такое… несете? Это же враги! Идет война. Не понимаю, что здесь за ерунда творится, но все равно я уверен… Вы, может, хотите сказать…
– Я хочу сказать, что, по всей видимости, война уже не идет. Ни единого выстрела я, по крайней мере, не слышала.
– Правда, – засмеялась Галя, – а говорили, наша авиация самая лучшая в мире. И вообще…
– Галя, вы-то что? Вы же комсомолка!
– Молчу, молчу, не обращайте на меня, пожалуйста, никакого внимания, Евгений Семеныч. Ой, белый! И еще два. Какие хорошенькие!
– Черт знает! Нет, Роза, не может все так закончиться. Не верю! Иначе вся моя жизнь, я сам… Что же, по-вашему, это туман какой-то был, бред никому не нужный? Вы это хотите сказать? И вся наша работа?..
– Вы сами это сказали.
– Ясно, – Слепко сжал зубы и кулаки, – теперь мне с вами все ясно.
– Ой, вот только этого не надо, Евгений Семеныч, хватит уже.
– И что же вы думаете теперь делать?
– Пойду в деревню, пережду там денек-другой, осмотрюсь. Потом в город вернусь. Может быть, транспорт уже появится.
– Понятненько. Вот что я вам скажу…
Роза улыбнулась и прямо посмотрела ему в глаза.
– Я вот, что вам скажу, – Слепко постарался не отвести взгляд, – немцы преследуют евреев, а вы…
– Вы это в тех же газетах вычитали? Бедный вы бедный. Да, я знаю, что многие вынуждены были оттуда эмигрировать. Ну что же, возможно, и моя семья тоже, вынуждена будет… Поймите наконец, это – Европа, культура, цивилизованный народ! – Розин голос окреп, щеки порозовели.
– Ну что же… Галя, вы как, со мной?
– Нет, Евгений Семеныч, извините, я лучше с Розочкой, как-нибудь, счастливо вам.
Слепко ринулся прочь. Мир обрушился.
Долго еще занозами отдавались у него в груди отголоски той постыдной растерянности, ощущения, что земля ушла из-под ног. Особенно когда он понял, что все остальные: и Голавлев, и Вера Сергеевна, и мерзавец Грушевский, и Роза с Галей, и вообще все, с кем он столкнулся в те дни, вели себя так, словно ничему не удивились и давно ожидали чего-то подобного. Не разбирая дороги, почти ослепнув от слез, он петлял, проваливался в мокрые ямы, порвал ватник. Вдруг впереди открылась чистая прогалина. За ней, под высокой черемухой чернел небольшой сруб, вроде баньки. Из-за угла его высовывался зад легковой военной машины с открытым верхом. Рядом, спиной к лесу, широко расставив ноги в начищенных хромовых сапогах, стоял немецкий офицер. Из-за бани, злобно лая, выскочила черная кудлатая шавка и налетела на Евгения Семеновича. Офицер обернулся и посмотрел на него безо всякого, впрочем, интереса. «Ишь ты, голубоглазый блондин, сволочь фашистская! Теперь – конец. Ну и ладно». Собака, завизжав, ухватила его за штанину. Он пнул ее другой ногой в живот. Она заковыляла, скуля, в бурьян. Офицер жестами подзывал его к себе. Губы его были испачканы в молоке, в руках – крынка. «Сейчас он достанет пистолет». Слепко
