а тут – нет. Тут на тыщу верст, если хочешь знать, три человека всего и есть: я, Танька да Бирюков, корешок твой. А вы все – так, пар просто. Потому и жалеет она вас: вроде сидишь ты тут, макарончики наворачиваешь, морду на сторону интеллигентно кривишь, а завтра – раз, и нету тебя, другой уже на этой самой табуретке морду кривить будет. А она, видишь, огорчается по доброте своей.
Комичка молча встала и ушла за загородку.
– Я, товарищ полковник, философию эту вашу обсуждать не намерен, а только товарищу Сталину я не хамил. Это во-первых. Там ведь как вышло…
– И слушать не хочу, чего там у тебя вышло, мне достаточно того, что в личном деле записано.
– А что там записано?
– Записано, что ты был награжден за выполнение особо важного задания и сразу, значит, сюда направлен. А – во вторых?
– Что? Ах да. Бирюков мне никакой не корешок. Просто я когда-то, десятником еще, на одной шахте с ним работал. Его посадили как раз перед тем, как меня начальником шахты назначили.
– И только?
– Ну да. Понимаете, человек он… заметный очень. И голова, опять же, варит. Я вам про него такого могу порассказать!
– К чему? Я и сам про него много чего могу порассказать.
– Может, тогда в мастера его перевести?
– Не думаю, чтобы это его обрадовало, жить-то ему все равно в лагере придется, а авторитет среди своих потеряет.
– А если его… того? Переселить? Мне кажется, преступление свое он искупил уже… У нас сегодня маркшейдер погиб, давайте маркшейдером его назначим? Кстати, он еще про одного мне сегодня рассказал, тоже с нашей шахты, стахановец, орденоносец. Слежнев Николай. Сам я его не знаю, он без меня уже…
– Ну, это ваши с Федором дела. Маркшейдером так маркшейдером. Наша с тобой сейчас главная задача, Женька, самим в канаве не очутиться. Чуешь? Ну, раз чуешь, налей еще. Полнее лей, до краев. Макарончиков. Чего не доедаешь? А я, вот, не гордый, доем. М-м. Миловать их я все равно не имею права. Только признаюсь тебе, будь моя воля, Кузьку бы живым я не выпустил. На первый взгляд, серьезного за ним нет ничего. В тридцать седьмом, похоже, действительно за чепуху его прихватили. Видишь, всё как есть тебе говорю, ничего не скрываю. И не в том, конечно, дело, что подкулачник он недобитый и языком лишнее молотит. А в том дело, что другой такой страшненькой зверушки я еще не встречал. По-настоящему, его бы в расход пустить надо, да уж больно на производстве полезен, сука. Пойдем, что ли, насчет Слежнева твоего поинтересуемся? Слышь, Женька, ты Слепко, а он Слежнев. Может, за родственничка хлопочешь?
– Холодно идти, Егор Лукич.
– А ты закутайся получше. Мой тебе совет: не бойся холода, расправь плечи, оно и полегчает. А Кузьму, что же, если в маркшейдера его хочешь, я не возражаю, только, значит… Готов?
Они вышли на мороз. Ветра уже не было. Полная луна освещала безграничную белую рябь. Дышать пришлось через шарф. Даже полковник и тот прикрыл усы рукавицей. «Говорят, летом здесь цветочки. И комары. Где они сейчас, комары эти?» В бараке управления было чисто и в меру тепло. Крашенные зеленой краской стены и пальма в кадке смотрелись уютно, как-то по-домашнему. За небольшим столиком у белой кирпичной печки спал ефрейтор, положив щеку на ушанку. Засурский точным движением валенка выбил из-под него табурет. Поднявшийся с пола «архивариус» оказался скопческого вида чухонцем.
– Дело мне подай, этого… Как его, Слепко?
– Слежнева Николая.
– Во. Слежнева Николая.
Егор Лукич сам уселся за столик, нацепил на нос круглые очки в тонкой стальной оправе.
– Поглядим.
– Так, статья… Гм. Родился, учился… Точно – орденоносец… был. Гм. О! Вот так фрукт!
Евгению Семеновичу сделалось вдруг нехорошо. Полковник сохранял дружелюбный вид, но острое чувство опасности накатило волной.
– Ясненько. Знаешь, Слепко, за кого ты меня просишь?
– Я говорил уже, товарищ полковник, что сегодня впервые услышал об этом типе.
– Ну так знай. Был твой Слежнев стахановцем, был орденоносцем. Когда немец подошел, он добровольцем на фронт записался, вместе со всей своей стахановской бригадой. В первом же бою, как фрицы на них поперли, развернул дружок твой Колька пулемет на сто восемьдесят градусов да всех своих, кто с ним в окопе был, положил. Ну и руки в гору, конечно. Наши в контратаку пошли и отбили его. Должны были тут же кончить, но решили наверх отправить, в дивизию, чтобы там следствие провели по всей форме военного времени и расстреляли образцово-показательно. А тут как раз приказ вышел всех бывших шахтеров сюда отправлять, независимо от степени вины. Такие дела. Что скажешь?
– Нельзя таких живыми оставлять.
– А он бы и не остался, кабы Бирюков его не пригрел. Родственная душа, видать. Ну чего, и этого тоже будем в маркшейдера переводить?
– Вы что? Да я его, гада, своими руками!
– Думай вперед, прежде чем нюни распускать. А то был тут до тебя один, тоже жалостливый. Усек?
– Так точно, усек, товарищ полковник!
– Ну и молодец. А с балаганами это ты хорошо придумал, одобряю, что бы там кто ни говорил. С такой текучкой, как сейчас, нам с тобой шахту вовремя не пустить. Короче, утвердил я твое рацпредложение. Послезавтра прибудет новый эшелон, а в пятницу отряд на станцию пошлю, старые вагоны разбирать. Война все спишет. Правильно?
– Да. Знаете, я тоже…
– Свободен!
Слепко вышел на улицу. Опять задуло, хорошо еще, что в спину. «Плечи, говоришь, расправить? Пар, значит. Сегодня есть, а завтра нет меня? Вот мы и посмотрим, вот и выясним наконец, что я такое. И если окажется, что… Туда мне и дорога, не жалко. Плечи расправить? Метров сто еще». Придя к себе, он принял еще с полстаканчика и лег спать.
Разбудил его Федор Максимович.
– Ты чего это, Женька, вызвал раньше времени машину, а сам разоспался, аки сурок. Вставай скорей!
Евгений Семенович вспомнил, что собирался из ложной гуманности сократить время пребывания зэков на морозе. «Нет уж, пусть мерзнут, сволочи!» Время поджимало. Он поспешно оделся, умываться не стал, только порубал скоренько каши да глотнул чаю. Нужду справил прямо у крыльца. Глянул в кузов. Ему показалось, что там сидят мертвецы и смотрят на него, хотя, конечно, никого там не было. Уселся рядом с шофером, укутался.
– Поехали!
– Чего так долго? – спросил шофер.
– Не твое собачье дело!
Через несколько минут машина въехала в ворота лагеря, распахнутые, по зимнему времени, настежь. Вышки по углам высокого забора пустовали. Он надвинул поглубже шапку, зарылся в овчину и задремал.
За всю смену Слепко ни разу не посмотрел в сторону проклятого Кузьки. Тот тоже не подавал виду. Евгений Семенович пытался, правда, угадать в его окружении Слежнева, но среди заросших грязью, замотанных в лохмотья бородачей это было безнадежное дело. После смены он все-таки не утерпел и подошел к коварному бригадиру.
– Бирюков!
– Я, гражданин начальник!
– Вот что Бирюков, ты небось надеешься, что я тебе помогать стану?
– Никак нет, и в мыслях не держал, гражданин начальник.
– Можешь идти. Нет, стой! Знаешь, за что твой Слежнев сюда попал?
