двенадцать мужиков, сам – тринадцатый. Кутепов тоже туда попал. Он потом рассказывал, что Шубин и в деревне у них пришлым был. Явился, мол, неизвестно откуда и сразу же самолучшую девку окрутил. Вот так, значит, Шубин на нашу шахту попал.
Отрыли они с женкой землянку на окраине Собачевки – так поселок наш до революции назывался – и стали себе жить. Милое дело, между прочим. Тут, главное, место подходящее сыскать. Всего лучше – сухой, солнечный склон. Две трети высоты в земле выкопать, а остатнюю треть поверху дерном выстроить. Скат сделать пологий, аккуратненько дрючками его выложить, хворостинкой привалить, глиной с кизячками затереть, окошечек небольших парочку вмазать, дверь какую-никакую навесить, и – живи не хочу! Конечно, печку надо хорошую сложить, это уж как положено. И чтобы обязательно каменную, то есть кирпичную, железные-то они тепла не держат. Зимой в такой землянке уютно и дух хороший, а летом, напротив того, нежарко, прохладно даже. Ну, конечно, по весне и осенью сыровато может показаться, этого не отрицаю, зато все как есть квадратные метры – твои, сколь ты их себе восхотел, столь у тебя и будет.
– Похоже, Егор Егорыч, вы и теперь не отказались бы в такой землянке пожить? – не без ехидства спросила завуч.
– А я и поживал! И преотлично, доложу вам, поживал! Сами же знаете, их тут недавно еще полнешенько было. Те-то, старые, до самой войны почти простояли, пока один деятель не порушил их. Опять же, после войны новых понарыли. Ну, ладно.
У Шубина с женкой землянка вышла не хуже, чем у людей. Только он не собирался надолго там заживаться. Думал, деньжат малость поднакопит да и уволится. Кутепов, тот сразу к шахте привык. День- два, и уже хоть куда готов был. А Шубин – нет. Вот, вроде, сам страхолюдина эдакая, а шахты боялся. Жаловался, что душно ему там, и тесно, и в темноте он не может, то-сё, прям – барышня кисейная, а не мужик. Оно, конечно, бывает, ежели с непривычки. Мрак, сырость, с кровли вода капает, плесень кругом, под ногами грязь непролазная, а у тебя только и есть что кайло, да лампочка-коптилка еле светится. «Бог помочь» называлась. Тут и голова закружится, и в брюхе замутит, потому шахта – это такое дело… Выработки тогда были узенькие да кривенькие, не как сейчас, и много их было, глянешь, а они так и разбегаются во все стороны. Поневоле подумаешь – сам черт их нарочно запутал, чтобы морочить бедных людей.
Однако ко всему человек привыкает, приспособился и Шубин. А как было не приспособиться, когда смена – двенадцать часов! Работали и света белого не видели. Бывало, в шахту затемно еще спускаешься, а вылезешь – опять темно, словно в другой шахте очутился, только попросторней она, да звездочки с кровли помаргивают.
Мужики ему сильно завидовали из-за женки. Говорили: «Всем Дашка твоя взяла: и работящая, и веселая, и красотка ненаглядная, и по хозяйству, опять же. Как ты, чудище болотное, ее такую раздобыть сумел?» А Васька и рад. Он в ней, можно сказать, души не чаял, и она тоже привязана к нему была, по женской своей натуре. Пока внове устраивались и домашних хлопот у ней хватало, деньки незаметно пролетали. Только, кажется, муж на работу ушел, глядишь, вечер уже, опять нужно помыться ему да поснедать готовить, а там спать ложиться пора, и снова утро, на шахту его нужно собирать. Но когда хозяйство у них наладилось, днем ей делать нечего стало. Начала она скучать. Заберется, бывало, на балку, на самый верх, и часами глядит в степь оттудова. А то – сядет и поет, так потихонечку, да все больше жалостное.
Откуда я про это знаю? Люди потом много судачили, как все у них получилось и по какой такой причине. Не один только Кутепов, многие мне про них рассказывали. Да. Затосковала, значит, Дарья-то. А Василий со смены придет – и спать, встанет – опять на работу уходит. Ну, может, приласкает ее когда. Бывало, и он по праздникам на завалинке с ней в обнимку сидел. Тоже песни распевал. Если сильно пьян не был. Так они и жили, и по тем временам, ребятки, жили они неплохо. Шубин уже и денежку кое-какую прикопил, чтобы, значит, богачом в деревню вернуться.
Однажды, тоже, кажись, престольный праздник был, сидят они за столом у себя, и она ему говорит: «Послушай, Вася, какой со мною вчера случай интересный вышел. Иду я с базара, а навстречу мне – барин, ну тот, помнишь, который еще на работу тебя нанимал». – «Штейгер наш, что ли?» – «А, ну да, штейгер, штейгер. Не знаю я этих слов-то ваших мудреных. Узнал он меня и ласково так заговорил. Все выспрашивал, как живем мы с тобой, да хватает ли жалованья, да… ну и вообще как у нас тут все. В контору меня работать звал. Смешной такой!» – «Да уж знаю я тебя! Небось подморгнула ему по своему бабскому делу, приворожила барина-то. Озорная ты, Дашка! Смотри! Я ведь молчу, молчу, а черед придет, так и…» – забеспокоился Василий. «Да мне, окромя тебя, Васенька, не надобно больше никого!» – и ну обнимать его. Он и унялся. А наутро сам ей говорит: «Может, оно и того, ничего то есть. Все ж таки лишний грош заработаешь, скорей домой уедем отсюдова. И тебе тоже повеселей будет». Она перечить ему начала: «Не пойду да не пойду я туда! Чего я там не видала? Неча мне там делать!» Так что ему даже прикрикнуть на нее пришлось и замахнуться, понарошку конечно, так-то он ее никогда и пальцем не трогал.
На другой день устроилась она в контору, бумажки разносить, и стали они вместе на службу ходить: он – туда, а она – сюда. Работа у ней несложная была: в помещении прибрать, чернил в чернильницы налить, на почту пакеты снести, а оттуда другие в контору доставить, всего и делов. Успевала еще мужику своему ужин сготовить. Иногда ей приказывали отнести бумаги в город, на подпись к хозяину. В таких случаях она заходила в господский дом по черной лестнице, отдавала пакет лакею и дожидалась на кухне, пока он ей бумаги эти не вернет. Глаз от полу оторвать не смела, до того страшно ей там казалось.
Вот однажды она, как обычно, пакет лакею отдала и сидит себе тихонько на стуле, ждет. Вдруг слышит – шаги, да только вроде не лакейские. Быстро, твердо кто-то по коридору ступает. Дарья-то вконец перепугалась. Глянула, а это – сам хозяин, Жан Леопольдыч. Подошел к ней и спрашивает ласково: «Ты что же это, краса-девица, испугалась меня? Я Антипу накажу, чтобы он, злодей, больше на кухне тебя не томил, а прямо в кабинет ко мне с бумагами пропускал». Потом двумя пальцами за подбородок личико ее приподнял и долго этак в глаза глядел, ажно дыхание в ней сперло и сердечко заколотилось. Пахло от него удивительно как хорошо, отродясь она такого не нюхивала.
– Товарищ Федорчук! – взвилась завуч. – Не забывайте, где находитесь! Вы совершенно отклонились от темы. Эти ваши мелодраматические сказочки никому тут не интересны! И я бы вас очень попросила переключиться на что-нибудь более соответствующее моменту. Расскажите, например, о наших первых стахановцах или о революционных событиях, в которых участвовали.
– Интересны! Очень даже интересны! – неожиданно взбунтовался шестой «Б», – рассказывайте, чего дальше было, дядя Егор! Александра Михайловна, ну пожалуйста!
Столкнувшись с массовым неповиновением, завуч опешила и после некоторого колебания сочла за лучшее отступить. Махнула как-то брезгливо рукой и села.
– Не, Михайловна, я от темы не уклонился. Потому как история эта – самая что ни есть народная. В ей нутряная суть содержится, а потом уж и революция, и стахановское движение пошли.
Завуч скривилась, но промолчала. Может быть, ей самой тоже захотелось послушать про Шубина.
– Вот, значит, когда Даша первый раз хозяина вблизи увидала, таким он ей красавцем показался, что любо-дорого. Личико чистое, свежее, кудерьки напомажены и колечками завиваются, бровки бархатные, под ними глаза черные, что твой антрацит, а усики расчесаны – волосок к волоску. Глаза эти прямо душу из нутра выковыривали. Так она застыдилась, ажно в жар ее кинуло. А барин засмеялся по-доброму и говорит: «Ну-ну, нечего стесняться. Как звать-то тебя, милая?» – «Дарьей Мироновной», – отвечает. – «Будем знакомы, Дашенька».
Они тогда долго на кухне вдвоем просидели. Чай пили с конфектами. Даша за всю свою жизнь таких не пробовала. Разговоры всякие разговаривали. В конце она до того освоилась, что говорить с ним стала свободно, словно с ровней, и смеяться, а конфект слопала – уйму. А барин-то и рад.
С той поры пошла Шубину удача. Перевели его артель с откатки в забой, да на хороший, мягкий пласт. Дарье тоже жалованья прибавили до пятнадцати рублев в месяц, отдельно еще выдали на туфли хромовые и другую одежку. Она повеселела, резвая стала, певучая. Бежит, бывало, с пакетами своими, щечки горят, глазенки светятся, смешочками так и брызжет. «Ежели и дальше такая лафа продолжится, – делился с женой Шубин, – мы на тот год уже в деревню воротиться сможем». «А чего ж, и поедем…» – отвечала она. «Али не желаешь уже? – подступал к ней муж. – Может, тебе здеся лучше теперь?» – «Почему не желаю? Оченно желаю. Чего ты, Вася, пристаешь ко мне без дела?» Однажды в воскресенье, с утреца, сам штейгер к ним заявился. Да вежливо так себя повел. Как вошел, сейчас шапку снял, на икону в углу перекрестился,
