галунами серо-голубого френча и высоких, до колен, лакированных сапог. Танцуя ночь напролет, они к утру страдали от болей в уставших ногах. К тому же для них было обязательным наличие шпор, звяканье которых постоянно дополняло звуки прекрасной музыки, а ущерба, который наносили шпоры бальным платьям и шлейфам, избежать было невозможно.
Если обычно на таких балах можно было видеть вечерние туалеты, которые умелая домашняя портниха лихо шила из камчатной ткани бабушкиных портьер с претензией на модели от Пуаре или Ворта, то здесь, в этот вечер, наряды были, как правило,
Платье Лили Венцель было выдержано в стиле последней моды — бледно-зеленый сатин с золотистым тюлем поверх. На ней были ее знаменитые изумруды, и она выглядела восхитительно. Одно- единственное ожерелье превосходило Лили по блеску — бриллианты фрау Гольдшмидт. Супруги Гольдшмидт были одной из немногих пар, которые были приглашены, несмотря на то что не принадлежали к кругу военных. Фрау Гольдшмидт была троюродной сестрой Лили Венцель. Но это было бы недостаточным основанием для приглашения. Доктор Гольдшмидт был членом Жокей-клуба; кроме этого, ходили слухи, что вскоре он должен быть кайзером произведен в бароны.
В самом начале вечера доктор Гольдшмидт извлек капитана Кунце из группы сверкающих униформами офицеров. Их знакомство начиналось еще во времена деятельности Кунце в известной адвокатской конторе Теллера и Бауэра.
— Какой прекрасный сюрприз! Вы здесь, господин капитан! — просиял Гольдшмидт. — Если бы я знал, что встречу вас здесь, не стал бы посылать вам письмо. Вы его найдете в утренней почте. — Не дождавшись ответной реакции Кунце, он продолжал: — Это касается обер-лейтенанта Дорфрихтера. Я бы охотно поговорил с вами об этом. Его семья поручила мне представлять его интересы.
Для Кунце это было нечто новое.
— Боюсь, что вам не удастся многое для него сделать, господин доктор, — сказал он. — Как вы знаете, он находится под военной юрисдикцией, поэтому участие гражданской зашиты не допускается.
— Не обязательно. Здесь мог бы вмешаться Его Величество. А если в дело вмешается господин министр фон Шенайх? От вас ведь не укрылся тот факт, что общественность с большим неодобрением относится к той завесе тайны, которой окутано все следствие.
— Действительно?
— Вы что, совсем не читаете газет, господин капитан?
— Общественнось была категорически против обрезки деревьев на Оперном кольце и против указа, согласно которому собак можно выводить только на поводке и с намордником. Тем не менее все деревья были обрезаны, а собаки ходят в намордниках.
— На прошлой неделе было два запроса в парламенте. Вас обвиняют в злополучной тройственности ваших функций — следователя, прокурора и защитника в одном лице! Случай с Дорфрихтером может стать австрийским делом Дрейфуса!
— Что касается злополучной тройственности, господин Гольдшмидт, то все мои усилия служат делу истины и справедливости, причем именно в этой последовательности, — сказал Кунце. Он знал, что это прозвучало высокопарно, но не мог иначе. Люди типа Пауля Гольдшмидта доводили его до того, что он говорил такие вещи, о которых потом жалел.
— Поймите меня правильно, господин капитан, моя критика направлена вовсе не против вас лично, но вы ведь тоже человек. И вы можете ошибаться.
— Надеюсь, вы не думаете, господин доктор Гольдшмидт, что наше расследование сосредоточено на одном обер-лейтенанте Дорфрихтере? Это совсем не так. Мы двигаемся в различных направлениях. Более половины всех расположенных в Линце солдат, к примеру, допрошены в связи с попыткой покупки в аптеке Ритцбергера цианистого калия. Другое свидетельство поступило из Бадена. Оно касается одного молодого человека — блондина, который купил большое число капсул с облатками и вел себя при этом довольно подозрительно. От десяти до двенадцати человек, которые могут быть связаны с этим делом, находятся под наблюдением. Если речь идет о гражданских лицах, мы работаем в тесном контакте с полицией. Вы, конечно, знаете комиссара доктора Вайнберга. Мы тесно с ним сотрудничаем.
— Это звучит действительно обнадеживающе, господин капитан. Тем не менее Дорфрихтер по- прежнему изолирован, как бешеная собака.
— Он содержится во вполне комфортабельной, хорошо отапливаемой камере, и состояние здоровья у него очень хорошее. Сотрудники медчасти делают все, чтобы здоровье его и впредь оставалось таким же. Еда доставляется ему его семьей, и я дал специальное указание надзирателю, чтобы горячие блюда подавались горячими, а холодные — холодными. Книги и контакты с внешним миром не разрешены, но, возможно, в ближайшее время ситуация может быть изменена.
— А свет в камере вообще не выключается, и за ним наблюдают днем и ночью, — фыркнул доктор Гольдшмидт.
— Это верно. Но я бы одно хотел добавить. Возможно, вы окажете этому человеку медвежью услугу, если добьетесь перевода его под гражданскую юрисдикцию. Согласно военным законам, смертная казнь полагается только в случае полного признания вины или наличия неопровержимых доказательств. Гражданский же суд, если будет убежден в его вине, приговорит его к смертной казни. Может статься, господин доктор Гольдшмидт, что ваши усилия вырвать Дорфрихтера у меня как раз и приведут его на виселицу.
— Значит, я могу исходить из того, что вы, господин капитан, мое касающееся этого дела ходатайство в военное министерство не поддержите?
Кунце почувствовал, как его охватывает гнев.
— Вы правы, я не стал бы его поддерживать. — Ему удалось как-то взять себя в руки. — Я остаюсь при своем мнении, что практикуемый в настоящее время порядок ведения процесса соответствует как интересам обвиняемого, так и общественности.
Соблюдая приличия, они некоторое время еще постояли вместе, болтая о пустяках, но остаток вечера старательно избегали друг друга. Кунце досадовал гораздо больше на свою реакцию на предложение доктора Гольдшмидта, чем на само предложение.
Чтобы отвлечься от мыслей о Пауле Гольдшмидте, Кунце прошел в большой салон наверху, где ковер был скатан по сторонам. Капелла венгерских цыган из «Гранд-отеля» играла танцевальную музыку. Это было восхитительное зрелище — пестрый вихрь взметающихся юбок, блеск украшений в свете канделябров, раскачивающихся в такт музыке, как цветущие в поле маки, головы, мозаика изукрашенных золотыми шнурами военных мундиров и ряды стоящих вдоль стен дам, чьи пышные бюсты были чересчур приподняты тесными корсетами — все остальное было милосердно спрятано под широкими юбками.
Лили Венцель танцевала с одним из офицеров Генерального штаба капитаном Дугоничем. Кунце знал его. И он был одним из тех, кому были посланы циркуляры Чарльза Френсиса. Как только молодой улан сменил его в танце, он, поцеловав руку даме, устремился прямо к Кунце.
— Как дела у нашего друга Дорфрихтера? — спросил он. Однако в том, как звучало слово «друг», не было ничего дружеского.
Среднего роста, с характерным носом, телом — казалось, состоящим только из мускулов, он был похож на цыгана, однако вряд ли кто-либо отважился бы намекнуть ему на это. Он был сыном несметно богатого землевладельца из южной окраины Венгрии, потомком одного из вождей сербских племен, и обладал снисходительной непринужденностью человека, которому вследствие его богатства вряд ли кто-либо мог бы навредить.
— Когда я видел его в последний раз, у него было все хорошо, — ответил Кунце. Он неохотно говорил вне службы об этом деле. Однако тон, которым Дугонич задал вопрос, заинтересовал его. — Мне казалось, что вы вовсе не были друзьями?
— Я ненавижу этого парня, — сказал Дугонич. — И не из-за того, что он хотел убить меня.
— Это еще не доказано.
— Что касается меня, то да! Он из того сорта людей, которые способны на это. Я два года был с ним в одном классе. Два года — это много, когда тебе двадцать пять или двадцать шесть. Я могу себе представить, что кому-то это не покажется долгим, если человеку сорок или пятьдесят лет, но если тебе
