естественных соотношений: имеющие наилучшие стартовые условия имеют и наилучшие шансы на будущее, а те, у которых стартовые условия наихудшие, будущего вообще не имеют. Сюда, по-видимому, добавляется и логика базисно-надстроечного детерминизма: преимущества материальные и преимущества духовные образуют единый взаимозависимый ряд, давая в результате целостный образ героя — господина мира.
Христианская диалектика духа разорвала обе эти цепи: и цепь, жестко связывающую будущее с наличными стартовыми условиями, и цепь, связывающую материальные и духовные преимущества. Она открыла неведомый языческому миру тип нравственного вдохновения, возможности которого таковы, что они превышают и преимущества силы и богатства, и преимущества просвещения. Нравственная идея в христианской перспективе выступала самой демократической из всех возможных идей: в подвигах нравственности самые сильные, самые богатые и просвещенные не имеют ни малейших преимуществ перед самыми убогими и отверженными мира сего. В то же время нравственная идея выступает не в качестве некого компенсаторского утешительного приема, а являет себя подлинным демиургом христоцентричной истории: ей и в самом деле дано возвышать 'нищих духом' и ниспровергать обуреваемых гордыней господ мира сего. В этой парадоксальной христоцентричной логике по-новому читаются и трагические парадоксы российской истории, и сама судьба России.
С высоты этих парадоксов эмпирические парадоксы российской истории в XX веке снимаются, а сама история выстраивается в единой, достаточно стройной логике. Все наши западники, и левые и правые, озадачены тем, что реформы и революции в России, задуманные как средство ускорения прогресса и возвращения в 'европейский дом', обернулись неслыханными поражениями и унижениями, выталкиванием страны из западного союза на Восток. Но задумаемся, что было бы с Россией в случае удачи этих начинаний. Она по замыслу наших эпикурейцев прогресса должна была бы стать страной языческого изобилия и процветания и разделить с наиболее развитыми и могущественными странами бремя белого человека в мире — господина и устроителя Вселенной.
Наши западники сегодня не прочь воспользоваться арсеналом христианских идей для того, чтобы доказать правоту своего проекта вестернизации России. При этом они ссылаются на то, что Россия как христианская страна значительно ближе христианской по происхождению цивилизации Запада, чем цивилизациям и культурам Востока. Чувствуют ли дух подлинного христианства эти господа?
Христианство менее всего склонно пользоваться культурологическими аргументами и уповать на родство по происхождению. Его аргументы — в первую очередь нравственные, а не исторические или культурологические. Оно в любом случае требует стать на сторону страждущих и гонимых против гонителей, в какой бы степени телесного или культурного родства они с нами не находились.
Провидение неизменно разрушало планы левых и правых западников, ориентированных на языческий образ России — вознесенной на западный Олимп, процветающей вместе с наиболее развитыми странами Европы и свысока взирающей на окружающий мир. Чем больше усердия проявляли модернизаторы России, тем более архаизировался ее реальный образ, приближаясь к презираемому Западом Востоку. Жесточайшие удары, выбивающие Россию из среды развитых и процветающих, приобретают провиденциальный смысл: они указывают на иное историческое призвание России — быть вместе со слабыми против сильных. Это подтверждается не только в долгосрочном контексте истории XX века, но и в повседневной политике — даже в политических биографиях различных деятелей России.
Союз со слабыми против сильных внутри страны и на международной арене давал в России яркую, сильную политику и рождал крупные политические характеры. Напротив, 'мораль успеха', диктующая 'выгодные' союзы — с сильными против слабых, неизменно и быстро вырождалась у нас в откровенное пресмыкательство и коррупцию и порождала мельчайших политиканов. И это касалось не только политики — это проявлялось в административной, культурной, художественной деятельности. Либерализм в России терпел поражение не только в силу неких объективно-исторических факторов — он терпел поражение в результате невыносимой бездарности либералов, причины которой отнюдь не в области генетики и психологии. Речь идет все о том же — о нравственном характере русского гения, который с потерей нравственной доминанты теряет и Божью искру творчества. В этом контексте обращение России к обездоленному и угнетенному 'Югу' выступает как возвращение мессианского призвания и высочайшего творческо-волевого тонуса.
3.4. Прогностическая модель Россия — Восток (альтернативные сценарии)
Попытаемся сопоставить варианты диалога России с Востоком в его специфической цивилизационной ипостаси как альтернативного западному культурного космоса, и с Востоком как 'Югом' — обиталищем угнетенных. В первом случае доминирует культурологический образ, адресованный гуманитарной герменевтике, призванной расшифровывать тексты и послания других культур; во втором случае — более близкий российскому сознанию социальный образ страждущих и угнетенных. В первом случае вступает в силу новая гуманитарная теория — взамен старой, основанной на социологическом подходе, во втором теорию дополняет и питает могучее нравственное чувство сострадания и справедливости. Кстати, и на Западе различные общественные науки по-разному представлены в контексте политического спектра: экономическую науку оккупировали в основном правые — либералы и неоконсерваторы, культурология же представлена диссидентами — ориенталистами. Вполне вероятно, что и у нас ученые-востоковеды могут стать ядром новой идеологической элиты, альтернативной осрамившимся либералам. Именно этой новой элите предстоит разрабатывать новую восточную политику России, неизбежную ввиду 'предательства Запада' и назревшей необходимости выйти из геополитического одиночества.
Однако образ 'восточной политики' двоится. Если мы станем интерпретировать понятие 'Восток' в его буквальном, 'меридианном' смысле, мы столкнемся с неожиданными парадоксами. Согласно либеральной концепции (у нас ярко представленной П. Милюковым) импульс европеизма идет с Запада и постепенно ослабевает, поглощаемый вязким пространством Евразии. Таким образом, шансы модернизации могли бы подсчитывать географы: чем ближе тот или иной участок Евразии к Западной Европе, тем выше его шансы европеизироваться, чем дальше — тем больше преград на этом пути. Однако на деле мы сегодня видим другое: пики модернизационной волны (подтверждаемые экономической статистикой) на крайнем Западе и дальнем Востоке Евразии при загадочной впадине посредине — в пространстве России.
Для объяснения этого парадокса можно было бы привлечь старую гипотезу Ф. Ратцеля, который еще в конце прошлого века предсказывал, что вестернизация дальневосточного региона будет идти не континентальным евразийским путем, а через Тихий океан: дальний североамериканский Запад и Дальний Восток сойдутся. Это красивая гипотеза, но она не совсем соответствует историческим фактам.
Во-первых, ускоренная модернизация Японии началась еще в прошлом веке, после революции 1868 г., когда Япония никакого американского влияния не себе не испытывала.
Во-вторых, и послевоенная модернизация Японии, а затем и других 'тигров' осуществлялась не по рецептам американского либерализма, а скорее в духе континентальных протекционистских теорий. Неокрепшую национальную промышленность государство защищало жесткими протекционистскими мерами: иностранные фирмы и транснациональные корпорации не пускались в страну до тех пор, пока национальная экономика не могла успешно с ними конкурировать { См.: Пребыш Р. Периферийный капитализм: есть ли ему альтернатива? — М., 1992. } .
Этот феномен 'закрытого общества' прослеживался не только в экономической области. Япония, а также Тайвань и Южная Корея представляли собой парадоксальное сочетание авторитарно- коллективистского традиционализма с прометеевым духом. В отличие от либерально-индивидуалистической 'морали успеха' это была мораль 'коллективистского успеха', сублимирующая национальную волю к возрождению и реваншу над победителями в экономическом творчестве. Самурайский дух служилой аскезы, самопожертвования и дисциплины, воплотившись в превращенных формах, вполне заменил протестантскую этику. К экономическому росту оказались подключенными все социальные институты традиционного дальневосточного общества: авторитарно-патриархальная семья, аграрные общины, церковь...
В свете этого становится понятным, почему впадина модернизационной волны образовалась посередине двух полюсов роста — Западного и Дальневосточного. Она образовалась не по причине
