Парень молча поправил бруском косу и положил его в рог, привязанный у пояса.
— Ах, ты как себя ведешь, молокосос?
Все остановились. Старший из работников подошел к ним.
— Хозяин, — сказал он, — не надо его так ругать. Ему только пятнадцать лет. Он первый раз вышел косить, только начинает. Немного отстает, но это можно понять, необходимо втянуться. Да и подустал парнишка, мы уже пять часов в поле.
— Если он устал в пятнадцать лет, пусть займется чем-нибудь другим! Нечего спать на ходу!
— Ах, так! — ответил парнишка. — Повторите еще раз!
— О! Да у него язык работает лучше, чем руки! Прекрасно! Я повторяю! Ты без-дель-ник…
Почему он был так несдержан и неосторожен? То ли ненавидящий взгляд парня его распалил, то ли скрежет камня о стальное лезвие, а может, еще что-то?
— Да, я тебе повторяю: ты мне не нравишься. Ты плохо работаешь. Возьми расчет у Десланда и убирайся!
— Мне нужна работа…
— Иди за расчетом, придурок!..
Сверкнуло лезвие косы, и блестящая сталь вонзилась шевалье в ногу. Ландро попытался побороть боль и слабость, которые навалились на него, но вынужден был опуститься на траву, левой рукой зажимая рану. Работники окружили его, но никто не осмеливался к нему подойти. А кровь сочилась между пальцами.
— Отнесите меня в дом и позовите Десланда, — приказал шевалье.
Десланд распорол брюки ножом, наложил повязку. Ландро потерял сознание, его лицо было мертвенно-бледным и глаза закрыты. В Нуайе вызвали доктора, приехали Форестьер, Соважо и другие.
— Артерия, к счастью, не перерезана, — сказал доктор, осмотрев рану. — Если не будет инфекции, то он выкарабкается.
Форестьер остался в Нуайе. Когда шевалье пришел в себя, он сказал:
— На юридическом языке это называется покушением на убийство. Я советую тебе возбудить дело.
— Против пятнадцатилетнего мальчишки?
— Он тебя чуть не отправил на тот свет.
— Да, мог бы, но не хотел! Когда целят в ноги, не хотят убивать.
— Рана серьезная, глубокая. Доктор не скрывал, что положение серьезное. Ты останешься хромым.
— Лишнее доказательство, что коса была наточена, а мои упреки несправедливы.
— Но все-таки, Юбер…
— Все-таки что, дорогой воспитатель — мировой судья? Не надо трогать этого парня. Он мне нравится. Пришли его ко мне.
— Ты хочешь его поблагодарить?
— Он не трус!
Парень пришел, ни жив ни мертв. Его провели в комнату Ландро, и через четверть часа, которые он провел наедине с шевалье за закрытыми дверьми, он был нанят слугой. Никто не знает, о чем они говорили. Форестьер слышал только самый конец их беседы:
— Э, приятель, забудь об этом. Я знаю, что ты смелый парень, что другие были старше тебя. Не надо меня упрекать, я был зол. Но согласись и ты: было похоже, что ты валял дурака, а я не люблю бездельников. Ладно, все прошло. Иди, приступай к работе и ни о чем не думай.
Но рана воспалилась, нога распухла. Бедро стало фиолетовым. Лихорадка сотрясала шевалье, как осиновый листок, но он не терял сознания. Закаленный, нечувствительный к боли, он постоянно требовал, чтобы ему принесли то еще одну перину, то поменяли грелку. При этом еще посмеивался:
— Это хуже, чем в России, старина Десланд. Меня здорово трясет, и ноги холодеют. Чертова лихорадка!
— Хочешь, я пошлю за бывшим помощником барона Лари, доктором, который вылечил малышку?
— Если бы я боялся смерти, это было бы необходимо. Но я плюю на нее… Но что ни говори, а ты прав, только я хочу сначала встретиться с нотариусом… Чего ты ждешь, Десланд?.. Ладно, я тебе приказываю привезти как можно скорее нотариуса.
Розовый, кругленький нотариус, улыбчивый, с мягкими, плавными жестами, в цветастом жилете и фиолетовом рединготе, устроился за конторкой, приготовился записывать, но украдкой успел оглядеть обстановку комнаты. Шевалье, заметив его любопытный взгляд, «проржал»:
— Удивительно, не правда ли? Такое состояние и такая бедная обстановка! Ваш помощник живет в лучших условиях!
— У каждого свой вкус, господин шевалье!
Нотариус больше двух часов писал под диктовку дю Ландро. А затем с наслаждением долго зачитывал завещание двум свидетелям, первым попавшимся под руку Десланду работникам, чтобы соблюсти закон. Ландро твердой рукой подписал бумагу и сказал:
— Десланд, позаботься, чтобы господин нотариус не уехал без хорошего завтрака. Я на тебя надеюсь.
Нотариус, сытно отобедав и выпив несколько бокалов хорошего вина, с удовлетворением откланялся.
— Не беспокойтесь господин Десланд, — говорил он с оптимизмом, — для умирающего он выглядит просто великолепно.
Было бы интересно воспроизвести это необычное завещание целиком, но оно слишком длинное. Шевалье подтвердил официально, что его родственники как наследники никогда не будут жить в Нуайе. Этот дьявольски хладнокровный человек все предусмотрел, все просчитал до мельчайших деталей, о чем свидетельствует, например, следующая выдержка из завещания: «Мои бренные останки должны быть перевезены, в сопровождении кюре, креста и хоругвей, в Эрбье, в городскую церковь, для отдания последних почестей. После чего тело немедленно перевезти в Нуайе и предать земле в часовне. Гроб, опущенный в могилу, землей не засыпать, а залить достаточным количеством известкового раствора, засыпать известью и песком, с таким расчетом, чтобы заполнить могилу до уровня земли. В дальнейшем на это место ляжет надгробный камень. Моя могила должна иметь в длину 2 м 66 см, 1 м 20 см в ширину и 1 м в глубину в средней части. Крышка должна быть полукруглой и быть шире гроба на 5 сантиметров. Уложив ее на место, щели заделать жирной известью, погашенной накануне. Надгробный камень положить, как было оговорено ранее. Я требую, чтобы все работы были выполнены с крайней тщательностью. Но если я умру раньше окончания подготовительных работ, то прошу Десланда положить меня в свинцовый гроб и как можно быстрее закончить работы. Место моей могилы должно быть как можно ближе к стене, у которой покоится моя любимая кобыла Тримбаль. Кроме того, я завещаю церковному совету Эрбье сумму в десять тысяч франков, чтобы каждый год, в годовщину моего отпевания, в церкви служили торжественную мессу в мою память, с процессией до самой вышеупомянутой часовни в Нуайе. И в последующие десять дней отслужить шесть простых месс…»
Когда Десланд ознакомился с завещанием, он не смог сдержать слез: семейная жизнь его размягчила. Шевалье ему сказал:
— Довольно, старина, ты расстраиваешься по пустякам. Завещание отнюдь не обязывает человека немедленно умереть.
— Так же как и помириться с церковниками, но раз ты пожелал, чтобы по тебе служили мессы, я одобряю твое решение.
— А, понимаю! Ты находишь, что я изменил себе? Возможно, ты не так уж и не прав… Слушай, позови аббата Сьюро. Когда его назначили в Эрбье, я с ним заключил соглашение. Я ему сказал: «Ты сын старого моего товарища по Почетной гвардии, ты единственный, кому я могу доверить мою предсмертную исповедь».
Естественно, молодой аббат скоро явился в Нуайе. Но, конечно, эта исповедь не могла пройти нормально.
