наметил построить редут. На морском берегу, в защиту от нападения со стороны бухты, воздвигали блокшивы.
Баранов хотел обезопасить новое заселение до наступления лета. Начнется лов морского зверя, люди уйдут на промысел, останется лишь небольшой гарнизон. Индейцы снова попытаются захватить крепость. Правитель знал, что Котлеан не сложит оружия. Старый вождь упрямо и свирепо боролся уже не один год и не только за берег и острова. Он боролся за старую жизнь. Русские несли новую. Они гибли, кровью своей обагряли эту землю, но продолжали строить и создавать...
«Народ, который в состоянии предпринимать такие путешествия... — немного лет спустя говорилось на заседании Конгресса Соединенных Штатов, — часто по едва проходимым горам и по ледовитым морям, во время таких бурь и снежных вихрей, что зрение и на несколько шагов не может досягать, этот народ упорно и мужественно отстаивал открытые им земли...»
Такой народ был серьезным противником и еще более опасным потому, что с побежденным поступал, как с братьями. Котлеан понимал это и еще сильнее разжигал ненависть своих воинов к русским. Только великая стойкость в испытаниях помогала русским выдерживать борьбу.
Люди ослабли настолько, что небольшое бревно тащили всей артелью, через несколько шагов садились отдыхать. Но Баранов не освобождал от работы никого. Даже больных, которые могли еще встать, заставлял убирать щепки, двигаться. Единственное лекарство, какое он знал против скорбута, — это движение, труд.
Вялые, с отекшими лицами люди шли один за другим. В руках каждого из них был пучок желтых подмороженных стружек. Куча стружек росла, потом ее зажигали...
На церковной стройке трудился один Гедеон. Он похудел, заострились скулы, жесткая поросль бороды и усов побурела, но монах без устали стучал топором. Чем он питался, никто не знал, даже при редких, случайных раздачах пойманной рыбы, никогда не подходил к лабазу. Один только раз Лука, тоскливо бродивший с ружьишком по скалам, видел, как Гедеон, лежа на заснеженном мху, сосал прямо с кустов мерзлую бруснику. Словно отощавший медведь.
Вечером, проверив караулы, Баранов запирался у себя в доме. Рядом со спальней, где он недавно ночевал с Павлом, находилась большая низкая комната — зал. Огромные болты, тяжелые ставни на узких окнах-бойницах, напоминали средневековый замок. Массивные квадратные брусья на потолке усиливали впечатление. На стенах висели картины, в углу помещался шкаф. Множество книг на разных языках, в кожаных переплетах отблескивали золотым тиснением. В полумраке зала неясно мерцал мрамор двух голых нимф.
Баранов садился на скамью возле камина, грел руки. В громадном очаге, сложенном из тесаных камней, трещали поленья душмянки — аляскинского кипариса, тепло и свет распространялись по всей комнате. Вспыхивали и разгорались угли. Правитель брал книгу и долго читал, потом мерно и тихо шагал по залу, задумчиво поглаживая лысину. Далеко за полночь просиживал он у камина. Догоравшие угли озаряли его усталое, измученное лицо, листы книги, часто раскрытой все на той же странице.
Ломоносов, Державин... Славу отечества воспевали они в Санкт-Петербурге, блистательном, пышном, богатом... А здесь лесистый пасмурный берег, умирающие от голода люди, сыновья той же родины... Лисянский, Резанов, корабли... Каким все это сейчас казалось далеким!..
Когда одиночество становилось невмоготу, беспокойство за Павла, забота о людях, о всех колониях становились гнетущими, правитель созывал своих старых испытанных соратников. Выслушав рапорт старшего по караулу и установив на следующий день пароль, Баранов рассаживал гостей у огня, доставал ром. В большущем котле варился над огнем пунш, молча сидели звероловы, молча пили. Затем правитель вставал, подходил к Кускову:
— Споем, Иван Александрович!
Медленно, словно нехотя, выходил он на середину зала и, откинув голову назад, низенький, сосредоточенный, затягивал свою собственную, сочиненную еще в Уналашке, песню:
Гости становились в круг, сперва тихо, затем все громче и громче подхватывали дерзкие, смелые слова. Снова светило солнце, гудел в снастях ветер, впереди была вся жизнь...
Но поговорить о своих планах, делах, о прочитанных книгах было не с кем. Верные, преданные товарищи умели сражаться, бить зверя и пить. За них думал правитель, а они потели, топтались и облегченно вздыхали, когда, нахмурившись, он под конец умолкал. Внимательней всех был Кусков. Большой и смирный, он сидел на скамье, не шелохнувшись, изредка потирал широкой ладонью лоб. Но сам не говорил ни слова. Правитель присаживался к огню и весь остаток вечера молчал.
Баранов давно хотел обучить наукам Кускова, которого он любил больше других, хотел, чтобы тот был сведущим и образованным. Кускову приходилось бывать всюду, торговать с иноземцами. Нужно, чтобы чужие видели образованных русских! Не желая обидеть правителя, Кусков старался изо всех сил, но у него ничего не получалось, и он оставался попрежнему только честным другом.
Последние дни снова бушевал шторм. В бухту нанесло пловучего льда, он был бурый и рыхлый, предвещавший весну. Чаще проходили снегопады, но снег быстро таял, набухали почки. На маленьких островах, раскиданных по всему заливу, оголились и потемнели лозы. Гулко, не по-зимнему гудел лес.
Умерли еще семь человек. Они умерли сразу, в один день.
Баранов приказал похоронить их ночью и, вернувшись домой, не раздеваясь, селу притухавшего очага. Стучал ставнями ветер, проникал в трубу камина, выдувал на колени правителя остывшую золу. Он не замечал этого. Он даже не встал, когда за окном послышался выстрел, яростно залаяли псы. Однако в следующую минуту правитель был уже на ногах. На пороге показался Кусков. Всегда медлительный и спокойный, он почти вбежал к хозяину.
— Вести с «Ростислава», Александр Андреевич!..
Баранов вздрогнул, затем перекрестился и вышел из комнаты.
Лещинский уверенно пробирался между скалами. Неистовый ветер налетал внезапно, срывал мелкий щебень и оледеневший мох, бил им в лицо. Порой он становился настолько сильным, что помощник шкипера падал на камни и пережидал, пока стихнет шквал. Стало совсем темно, лишь изредка проступало мутное пятно луны, задавленной несущимися черными лохмотьями туч.
Лещинский легко находил дорогу. После гибели «Ростислава» шхуна О'Кейля снова доставила его в ту же бухту, что и прошлый раз. Две недели прожил он у индейцев, отсчитывая время, потребное на переход пешком от места крушения по морскому берегу. Сегодня вечером решил, что пора. Бурная ночь и измученный вид создавали правдоподобие пережитого бедствия.
Не доходя крепости, Лещинский присел на камень, окончательно изодрал старенькую облезлую парку, вспорол ножом подошвы мокассинов, отбросил шапку. Теперь он по-настоящему был похож на потерпевшего крушение. Зато стало очень холодно. Чтобы согреться, он побежал по берегу. До форта было уже недалеко. Скоро последний утес, каменная осыпь, затем начнутся строения. Однако, обогнув скалу, он в изумлении остановился. Перед ним возвышалась стена палисада, как видно поставленного совсем недавно. О новом укреплении Лещинский не знал.
