вчерашнего вечера.
— Боже мой, — вздыхал Родольф, — я и не подозревал, как трудно стать добродетельным. И ночи не прошло с тех пор, как я решил быть честным человеком, и вот я уже поддался искушению. И все же… где может быть лучше, чем в лоне родной семьи?..
Пока он предавался этим горестным мыслям, рассеянно слушая отцовские наставления, у входной двери раздался звонок и сердитый голос ворвался в дом через замочную скважину:
— Что это значит? Почему ключ не под циновкой?
Супруг высунулся в окно и сбросил ключ в сад, да так неловко, что ни жена, ни дочери не сумели его отыскать. Послышались шумные негодующие возгласы. Охваченная справедливым гневом супруга возмущалась, как может отец семейства до такой степени утратить чувство собственного достоинства, что возвращается домой мертвецки пьяный и не способен даже сам отворить дверь. Минут десять продолжались бесплодные поиски, а потом мать и обе девушки забеспокоились, не провалился ли ключ в погреб. Отец, который все время призывал их к терпению из окна второго этажа, теперь уже не скрывал своей тревоги. Родольф оценил положение.
— Не беспокойтесь, батюшка, — сказал он, — я пойду открою дверь.
В голосе его слышалась грусть, ибо он успел отречься от Сатаны и сует и деяний его. Он спустился на первый этаж, вытащил из кармана набор отмычек и открыл замок, словно простую задвижку.
— Какое счастье, — шепнул отец, — что у тебя такие ловкие руки.
На лице Родольфа промелькнула бледная мученическая улыбка.
Не успел он спрятать отмычки в карман, как мать бросилась ему на шею и рыдая обняла его.
— Вот ко мне вернулся мой любимый сыночек после восемнадцатилетней разлуки.
— Вот наш дорогой братец, за которого мы так часто молились, — повторяли Мадлен и Мариетта.
До раннего утра длились сердечные излияния; все плакали от умиления. Потом открыли банку со сливовым вареньем и стали делать тартинки, запивая их кофе с молоком. Очарованный прелестью и скромностью своих сестер, убаюканный нежными материнскими речами, Родольф чувствовал, что это едва ли не самый счастливый день в его жизни. Он похвалил мать за элегантное платье из органди и изящный перманент. Тут вмешался отец:
— Уж поверьте, что мальчик в этом разбирается. Ведь он человек светский.
Родольф покраснел до ушей и, чтобы скрыть смущение, спросил, как прошел бал в супрефектуре. Он узнал, что праздник удался на славу и что ничего подобного город не видел со дня открытия памятника.
— А я, — сказала Мадлен, — протанцевала всю ночь с младшим Дюпонаром; на нем был коричневый костюм в серую полоску, и, хотя он никогда не брал уроков, это один из лучших танцоров в городе. Когда он приглашал меня на тур вальса, я чувствовала себя такой легкой, что просто невозможно выразить.
Ее щеки зарделись прелестным румянцем, и она добавила:
— Мы болтали о том, о сем, а после заключительного танца он мне сказал, что придет поговорить с папой.
— Этот Дюпонар младший очень приличный молодой человек, — подтвердила мать, — он два раза водил меня в буфет. Я справлялась о нем у одной соседки, которая хорошо знает его родителей. Оказывается, он юноша трудолюбивый, никогда не ходит в кафе и проводит воскресные дни дома. На вид в нем нет ничего особенного, но он зарабатывает в канцелярии восемьсот франков в месяц. Если он захочет жениться на Мадлен, можно будет смело сказать, что ей повезло.
Отец Мадлен жестом выразил неодобрение, но Мариетте так не терпелось рассказать о своем кавалере, что ему не удалось вставить ни слова.
— А я, — сказала она, — всю ночь танцевала с обозным бригадиром Валантеном, у которого такие красивые черные глаза; он несколько раз уверял меня, что ему никогда не приходилось танцевать с такой красивой девушкой. Вы и представить себе не можете, как он это говорил. Видно было, что это вполне искренно. Прощаясь со мной, он еще раз повторил то же самое и обещал прийти поговорить с папой.
Мариетта, как полагается, целомудренно покраснела и взглянула на мать, которая кивнула головой и сказала:
— Этот бригадир Валантен великолепно выглядит в мундире обозника, и он два раза водил меня в буфет. Я о нем справлялась. Говорят, он на хорошем счету. Если у него серьезные намерения, для Мариетты это будет непредвиденной удачей.
В этой атмосфере брачных надежд Родольф улыбался своим ликующим сестрам и с удовольствием думал, что настанет день, когда и он выберет себе супругу с добротными бумазейными панталонами, хорошую хозяйку, умеющую шить и играть на рояле. Он уже собирался сказать несколько прочувствованных слов, как вдруг отец злобно схватил банку со сливовым вареньем и демонстративно стукнул ею об стол.
— Не желаю иметь в семье голодранцев, — заорал он. — Благодаря щедрости моего сына Родольфа, в настоящее время миллиардера, я имею возможность дать для начала моим дочерям по двести тысяч франков приданого. Уж, конечно, не для того, чтобы Мадлен вышла за какого-то Дюпонара с окладом восемьсот франков в месяц. Чтобы я больше не слышал ни о Валантене, ни о Дюпонаре! Обозный бригадир? Почему не солдат первого класса? Говорю вам раз навсегда, мои дочери никогда не выйдут замуж за человека, не имеющего автомобиля и цилиндра.
Видя, как побледнели Мадлен и Мариетта, Родольф успокоительно подмигнул им и стал резонно доказывать отцу, что не в деньгах счастье.
— Учтите, батюшка, что Дюпонар младший не посещает кафе.
— Вот именно, очень мне нужен такой зять, которым твоя мать попрекала бы меня с утра до вечера.
— Учтите, что бригадир Валантен с честью носит мундир обозных частей.
— Кому и хвалить военных, как не тебе, дезертиру и ослушнику?
— Да здравствует армия! — крикнул Родольф таким звучным голосом, что сердца девушек затрепетали. — Вчера я нашел свою дорогу в Дамаск. Я отказываюсь от богатства, чтобы служить семье и отечеству.
— Ну, можно ли спокойно слушать подобные вещи? — возмутился отец. — В мое время старики мололи всякий вздор, а теперь дети. Во всяком случае, попробуй только занять у меня хотя бы одно су. После того как я выдам замуж Мадлен и Мариетту, у меня останется четыреста семьдесят пять тысяч франков; я переведу их на пожизненную ренту, а мужей твоим сестрам подберу так, что ты можешь хоть сейчас отказаться не только от богатства, но и от всякой надежды занять у них даже самую ничтожную сумму.
Не дожидаясь ответа Родольфа, он заявил, что идет спать, и прошел в соседнюю комнату, сильно хлопнув дверью. Мадлен, Мариетта и их мать только и ждали этой минуты: они положили локти на стол и зарыдали, уткнувшись в носовые платки. Родольф сидел в унылом оцепенении и взирал на это безысходное горе, не смея пошевелиться. Ему не давала покоя тревожная мысль, что добродетель приносит очень мало пользы. Он вспоминал те времена, когда был знаменитым поборником справедливости и у него были в распоряжении анонимные письма и всевозможные сейфовые комбинации. Тогда ему достаточно было написать: «Господин граф! Я категорически против помолвки вашей дочери Соланж с юным Алексисом. Подпись: Железная Рука». А теперь, когда он стал честным человеком, благонамеренным человеком, этаким смирным добрячком, он оказался безоружным перед лицом заблуждения и злобы. Его новоявленная добродетель предоставляла ему одни лишь нравоучительные афоризмы и слова утешения.
— Все равно, — подумал он, — я останусь порядочным человеком. Пусть отец выдает дочерей за пьяниц и свиноторговцев, он не помешает мне быть добродетельным.
— Ах, Родольф, Родольф, — простонала мать, отводя руки от лица, покрасневшего от слез. — Какое несчастье, что ты был так щедр с отцом. Деньги вскружили ему голову. Еще вчера вечером он был бы счастлив, что у него одним зятем будет бригадир, а другим — канцелярский служащий. А теперь он не успокоится, пока не сделает дочерей несчастными. Да это еще куда ни шло…
— Что ты, мама! — запротестовала Мадлен. — Можно ли так говорить… Ты ведь сама сказала, когда мы возвращались с бала, что во всем городе не сыскать серьезного молодого человека, который танцевал бы лучше младшего Дюпонара.
— Что ты, мама! — подхватила Мариетта. — Ты же знаешь, что в моей жизни никогда не будет другого бригадира.
