финансовых операциях больше никто не хотел полагаться на доллар и евро, которые уже завтра могли стать обычной макулатурой и бессмысленными цифрами в счете. В конце концов, выжил даже рубль, которому было не впервой, он уже повидал всякое.
И конечно — пустые полки. Но если на Западе их вид шокировал, то в России люди лишь вздохнули, вспомнив старые времена, и достали с балконов большие мешки для припасов, которые собирались набить сахаром, мукой, крупами и макаронами. Потихоньку стал возобновляться торговый путь: деревня — город. Начали оживать подзабытые стихийные рынки на пустырях.
Из западных стран больше всего досталось США. Кроме сбитых самолетов, кровавых расправ в супермаркетах и офисных центрах, а также пустых полок, Америка в придачу получила еще и разрушенный аэропорт, испорченные электростанции, бунт в столице и ограбление, переросшее в уличный бой. Кадры пылающего, подобно факелу, монумента Вашингтона обошли весь мир. Обожающие символы американцы вынесли это изображение на флаг борьбы с мировым злом, а заодно и со своим правительством, позволившим случиться такому. Правительство отбивалось вяло, поскольку ответить что-либо вразумительное не могло, а списывать все на Бен Ладена было уже глупо. Через месяц оно в полном составе и во главе с президентом ушло в отставку. Американцы немного поликовали, а затем поняли, что разгребать головешки все же кому-то надо, да и выборы — дело дорогое и несвоевременное. В результате сформировалось некое подобие временного правительства из нескольких конгрессменов и сенаторов. Однако недовольных не убавилось, уж слишком дико американцам было видеть в своих супермаркетах пустые полки. Культура потребления, вошедшая в их плоть и кровь, отошла на неопределенный срок, а жить по-другому они не умели и не хотели, что вполне понятно и естественно. Все это выливалось в хронические акции протеста и даже периодические бунты. Больше, чем американцы, бунтовали только истинные дети революции — французы, ведь им серьезного повода придумывать не надо.
А в небольшом особнячке под Красноярском все так же трещал огонь в камине, все так же бил дождь в окно и тускло светила лампа.
Вера отставила кружку с чаем и прищурилась. Что-то не так. Спину стянуло болью, сильно заныло внизу живота и одновременно с этим стало вдруг немного легче дышать. За последнее время она достаточно начиталась и наслушалась о родах, чтобы понять — опустился живот. Скоро могут начаться схватки…
36
— Ничего страшного, — приятным успокаивающим голосом проговорила Лариса Федоровна, местный фельдшер. Лет пятидесяти, невысокая, миниатюрная, со строгим лицом и одновременно добрыми глазами, она располагала к себе с первого взгляда, как образчик настоящего врача — профессионального, умного, заботливого и небезучастного. — Ничего страшного. Даже если действительно начнутся роды, семь месяцев — вполне приемлемый срок. И времени у нас полно. Первые роды продлятся не менее двенадцати часов. Мы еще успеем не только до города доехать, но и заскучать в больнице.
— Как же, заскучаешь тут, — пробормотала Вера, нарезая круги по комнате и стараясь дышать ровно, как велели.
Лариса Федоровна улыбнулась:
— Я двойню родила, и это при моей-то комплекции. И ничего — справилась. Ты не первая и не последняя.
— Да знаю я. Ай, блин…
— Схватки? — Лицо доктора стало серьезным. Она взглянула на часы, чтобы установить промежутки. — Шустрая ты. Отпустило? Хорошо. Дыши, дыши. — Она набрала номер на сотовом: — Валера, подготовь машинку и сам будь готов. В город поедем, в роддом… Пока не ясно, может быть, через пару часов, может, чуть раньше. А ты, дорогая моя, отправляйся пока в ванну. Помнишь? Клизма, бритва…
— Ох, лучше бы не помнила.
Вера удалилась. Когда она вернулась, лицо у нее было бледным, а глаза — испуганными.
— У меня воды отошли.
Лариса Федоровна снова посмотрела на часы:
— Ох и шустрая. Точно первый ребенок?
— Я бы запомнила, — отозвалась Вера, натягивая рубашку.
— Ладно, надевай только чистые или новые вещи. Машина скоро будет. Мы пока пойдем в клинику и подождем там. И не дрейфь, девчушка, времени еще вагон.
Но до клиники Вера добраться уже не могла, разве что доктору пришлось бы ее нести.
— Где машина? — уже совсем тревожно спросила Лариса Федоровна по телефону, и эта тревога тут же передалась Вере.
— Валерка уже едет из гаража, — отрапортовала медсестра.
— Что, — простонала Вера, — совсем все плохо?
— Ничего плохого, но уж очень быстро ты… — ответила ей Лариса Федоровна и вернулась к телефонному разговору: — Так, Даша, собирай инструменты, пеленки, все, что нужно, и бегом в двенадцатый коттедж. Встретишь машину, пусть тоже сюда едет. Ох уж этот Валерка ваш! Днем машина должна стоять у клиники, сколько раз я говорила! Вера, раздевайся.
Вера в перерывах между схватками пыталась высмотреть выражение лица доктора, скрытого от нее белоснежной безразмерной рубахой.
— Лариса Федоровна, не молчите, — наконец сквозь зубы прошипела она.
— Дыши, дыши, девочка.
В дверях появилась пышная медсестра Дарья, нагруженная всякой всячиной, точно мул. Она умудрилась, помимо прочего, притащить даже две здоровые бадьи с водой.
— Раскрытие — десять сантиметров, — сообщила ей врач, не поворачиваясь.
Дарья без лишних разговоров принялась выкладывать на стол инструменты, какие-то пузыречки и колбочки, застилать диван чистым хрустящим покрывалом.
Следом в дверях появился здоровенный детина в пуховике, вероятно тот самый Валера.
— Куда прешь-то? — рявкнула доктор. — Брысь отсюда! Даша, ну ты поглядывай хоть немного! Похоже, что не поедем мы никуда уже. Вера, перебирайся на диван. Даша, помоги ей. Валера, жди в машине.
— Я что, здесь рожать буду? — пискнула Вера.
— А что такого? Я рядом, все, что нужно, у нас есть. Еще как родишь.
— Но ведь семь месяцев! Недоношенный… Лариса Федоровна ответила не сразу, и эта пауза, продлившаяся чуть больше, чем следовало бы, не слишком успокаивала.
— Все будет хорошо, дочка, — произнесла наконец докторша. — Ты у нас уникальная роженица, мне ли не знать, все-таки наблюдала тебя семь месяцев. Такого идеального протекания беременности мне встречать еще не приходилось. И сейчас ты за десять минут управилась с тем, что у других занимает больше десяти часов. Все будет хорошо. А теперь тужься, похоже, что пришло время. Тужься, дочка. Даша, тащи сюда стулья и ноги помоги забросить. Вот так. Тужься. Упрись ногами. Дыши ровно. Покричи, если хочешь.
Но Веру уже не надо было просить «покричать», уж она покричала от души. Ее бросало то в жар, то в холод, а в какой-то момент даже показалось, что она совершенно потеряла связь с реальностью и вернулась, только когда услышала плач младенца.
Лариса Федоровна положила ребенка ей на грудь.
Вера измученно улыбнулась.
Ей и прежде доводилось видеть новорожденных, и тогда они вызывали смешанные чувства — вроде бы положено умиляться, сюсюкать и причитать: «Какой красивый, весь в маму», а на самом деле сморщенный страшненький розовый комочек вызывает скорее брезгливость, отчего становится неловко. Но только не этот. Глядя на этот розовый комочек, хотелось именно улыбаться.
Когда роды завершились, Лариса Федоровна провела необходимые измерения и вернула младенца.
