пасхальные каникулы, a на Фоминой в понедельник первый письменный экзамен…
Торопятся сниматься, чтобы вовремя поспели фотографические карточки, обдумывают подарок Клеопатре Михайловне. Бедная! Она его вполне заслужила: сколько дергали, изводили мы ее, a ведь, в сущности, никогда ничего плохого не сделала нам эта добрая душа.
Страстная неделя, светлая, ясная, невзирая на раннее время, сравнительно теплая, прошла в говенье, в предпраздничных приготовлениях, в том радостном, мирном, умиленном, совсем особенном настроении, которое охватывает душу в эти дни. Будто все лучше становятся, и сам всех больше любишь; кажется, что в каждой душе притаилось, присмирело что-то, словно прислушивается и вот-вот радостно вырвется и вспорхнет при первом звуке пасхального благовеста. Как люблю я этот в душу проникающий звон колоколов! Скорбные, смиренные, полные глубокой тоски плачут они в печальные, великие дни Страстной недели, a потом торжествующие, восторженные, словно перебивая друг друга, спешат оповестить миру великую, светлую радость.
С особенным удовольствием и в необычайно хорошем настроении шла я в этом году к заутрене - прошлый раз я, к сожалению, прохворала ее. Этот залитой огнями величественный храм, эти светлые платья, светлые лица, - радостью и праздником, светлым праздником веет от всего этого. И голос батюшки звучит особенно, и серебристые ризы его блестящими искорками весело сверкают от падающих на них огненных язычков; нет ни одного темного уголка, - все горит и светится. В руках каждого зажигается свеча, и в душе тоже затепливается праздничный огонек; все светлее разгорается он под пение крестного хода и ярко вспыхивает при чудных звуках «Христос Воскресе!» Что-то сжимает горло, по спине проходит легкий холодок, блаженные слезы навертываются на глаза.
В эту великую, торжественную минуту я вдруг чувствую, точно еще что-то извне, помимо воли, завладевает мной. Бессознательно, но быстро поворачиваюсь я. В нескольких шагах от меня стоит Дмитрий Николаевич. Взоры наши встречаются; он безмолвным наклонением головы здоровается со мной. Боже, что за лицо!.. Пламя горящей свечи, зажженной в его руке, снизу бросает свет на него, золотит бородку, розоватой зорькой ложится на продолговатые щеки, отражается в зрачках глаз и кажется, что сами эти большие, влажные глаза освещены изнутри горячим блеском, будто мягкое сияние разливается от этого чудного, одухотворенного лица.
«Христос Воскресе!» - растроганно и ласково несется приветствие батюшки, и радостное «воистину!» звучит в ответ. Душу приподнимает, захлестывает светлым потоком, в ушах звучит дивное пение хора, мелодичные переливы колоколов, в глазах неотступно стоит фантастично освещенное милое лицо, это ясное, лучистое, совсем особенное, никогда еще невиданное лицо…
Я уж давно улеглась; в комнате совсем темно, но уснуть я не могу. Впечатление пережитого так ярко, так сильно. Опять раздается пение хора, опять блестящей праздничной вереницей направляется к выходу крестный ход. Сколько людей! Все приливают новые и новые толпы их, блаженной улыбкой сияют их лица, ласково приветствуют они друг друга, маняще и призывно улыбаются и кивают они мне, точно приглашая меня следовать за ними. На этот раз и я иду, присоединяюсь к праздничной толпе, выхожу с ней из дверей храма. Теплый воздух касается моих щек. Со всех сторон несется тонкое благоухание; запах ладана смешивается с нежным ароматом цветов. Боже! Сколько их в том громаднейшем саду, по которому идем мы. Теплая весенняя ночь. Деревья в полном цвету; бледно розовые гигантские гвоздики и громадные белые колокольчики нежно выделяются на темной изумрудной листве.
Ярко светятся зажженные на могучих ветках дерев восковые свечи; огоньки их бросают перламутровые отливы на розоватые гвоздички, серебрят матово-белые колокольчики, отражаются в искрящейся, словно парчовой, снежной пелене, разостланной y подножья цветущих, горящих тысячами огней великанов. Вдруг где-то далеко-далеко прозвучало «Христос Воскресе!» В то же мгновение заколыхались на своих стебельках матово-белые колокольчики; радостными переливами зазвенели они, сливаясь с хором удаляющихся людских голосов. Словно серебристая рябь всколыхнула, спокойно дремавший раньше, глубокий небесный океан; зароились в воздухе, как алмазные сверкающие пчелки, яркие звезды, то радостно кружась и собираясь в хороводы, то снова блестящими брызгами рассыпаясь по темной сапфирной выси. Пение хора все удалялось, только колокольчики, нежно звеня, продолжали напевать радостный пасхальный гимн. Я стояла, словно завороженная лучезарной, необычайной красотой окружающего. Вдруг опять, как сейчас там, в церкви, почувствовала я, что кто-то стоит за мной. С радостно бьющимся сердцем от предчувствия чего-то большого, хорошего, повернувшись, остановилась я. Он, конечно, он! Я знала, чувствовала, что он придет сказать мне «Христос Воскресе!» - без этого праздник не был бы праздником для меня. Он идет мне навстречу с тем же чудным, озаренным внутренним сиянием, лицом, с протянутыми руками. Я протягиваю свои, он берет их обе накрест, как делают на катке, и мы тихо, безмолвно бредем по волшебному саду, порой он нагибается и глубоко-глубоко заглядывает мне в глаза своим чудным, лучистым взором. Вдали все звучит и звучит великое «Христос Воскресе»; радостными переливами заливаются серебристые колокольчики; громко, восторженно вторит им душа моя, и вливается в нее теплота упоительной ночи, глубоко проникает в нее горячий, ласковый взор, и она растет, растет, кажется, тесно ей, хочется рвануться наружу из ставшей вдруг узкой груди…
Я просыпаюсь… Как радостно бьется сердце! Что за чудный, дивный сон! Это именно сон в Светлую ночь…
Все праздники хожу я под обаянием виденного, и не могу уговорить себя, что этого не было в действительности, - так сильно, глубоко прочувствовала, переживая его. Хочется верить, что это была правда, и минутами верится…
Но ведь это был только сон!..
Глава XVI
Выпускные экзамены. - Бал. - Опять «Болыпой человек».
Яркой, радостной вереницей промелькнули и уже стали там позади, в милом прошлом, эти полтора месяца, что длились экзамены. Бодрое, приподнятое настроение, способность головы легко и свободно поглощать громаднейшие, не поглотимые в нормальное время, количества страниц, постоянное ожидание чего-то; каждое новое 12, которое всякий раз является как бы неожиданным, будто никогда-никогда раньше не получаемым, чем-то совсем новым, полным особой прелести, особого значения. Вместе с тем, после каждого сданного экзамена что-то тихо щемит в сердце: «Сегодня последний раз отвечала по физике. Последний!..» И жалко-жалко этого еще лишнего звена, отпадающего от милой, легкой, блестящей цепи, связывающей нас с дорогой гимназией. Вот оборвалось и последнее звено… Только там, в душе никогда не замрут, не заглохнут светлые чувства и воспоминания, которые вынесены из этих радушных, ласковых стен.
На следующий день после сдачи последнего экзамена был отслужен благодарственный молебен. Наш милый батюшка сказал несколько безыскусственных, добрых напутственных слов. Тепло и сердечно в своей маленькой речи простился с нами Андрей Карлович, сам, видимо, глубоко растроганный. Дмитрий Николаевич в красивой речи обрисовал современное положение женщины в обществе, указал на те благоприятные для нее условия, при которых вступаем мы в жизнь, когда женскому образованию широко открыты двери, женский труд может свободно найти доступ на всяком пути, есть где поработать и для себя, и для других.
Все были сильно взволнованы, на глазах y многих блестели слезы, некоторые откровенно плакали. Клеопатра Михайловна обняла, перецеловала и перекрестила каждую из нас.
- Дай Бог, дай Бог всего, всего хорошего! - И ее добрые синие глаза полны слез, волнение прерывает голос.
Мы с горячей искренней лаской обнимаем ее нескладную фигуру, прижимаемся к этой впалой груди, в которой бьется такое доброе, незлобивое сердце.
- Клеопатра Михайловна, голубушка, простите за все, простите меня! - шепчет растроганная Ира Пыльнева, еще и еще обнимая ее. - Я так вас мучила, так расстраивала, a вы такая добрая к нам… Если бы вы знали, как я люблю вас, какое хорошее, теплое воспоминание сохраню навсегда!
- Клеопатра Михайловна, миленькая, родненькая, золотко мое! Неужели же вы и меня, Шурку
