нерушимые зароки беспощадной мести.
А на круглом лице великана-носильщика тем временем медленно проступало что-то вроде обиды.
Внезапно пара носильщик – Всадник замерла на месте. Всадник умолк и прикрыл глаза. И его носильщик тоже зажмурился. Когда же Всадник снова направил взгляд на вжавшегося в перину Клауса, на лицо великана вернулась тупость полного идиотизма.
– На чём мы остановились? – спросил Всадник совершенно спокойно. Так спокойно, как будто он только что не бегал и не орал, а вёл неспешный философский диспут. – На Ключах, да?
Клаус затравленно молчал.
– Ну же, – нахмурился колдун, – не заставляй меня ждать. Иначе поссоримся мы. Да. Очень сильно поссоримся. Глупо это будет, – уверенно заключил он. – Совсем глупо. А ведь ты умный парень, да? Умный?
– Я не знаю никаких Ключей, – сказал Клаус тонким голосом. – Не знаю!
– Ты обманываешь старого Всадника, мальчик? Ты нехороший!
– Нет! Меня похитили слишком рано. Я не успел ничего узнать! Слышишь? Не успел!
Воцарилось молчание. Тяжёлое, как земля, чёрное, как тучи тропического циклона. И густое, как болотная жижа. Всадник сосредоточенно сверлил взглядом переносье Клауса, а тот, изо всех сил стараясь умалиться в ноль, замер на кровати. Он забыл, что у него есть руки и ноги, забыл, что можно сопротивляться, бежать или хотя бы позвать на помощь. От него остался лишь комок нервов, спутанных, как рваные струны.
– Обман? – спросил Всадник сам себя, оживая. – Кому другому я бы просто поверил, да… а кому другому отрезал всё, кроме языка, пока не поверил…
Клаус сжался ещё сильнее. Хотя казалось, что дальше уже некуда.
– Пожалуй, я тебя проверю, – решил колдун. – Да.
Скривившись, Всадник хихикнул так, что его 'гостя' пробрал озноб.
А потом в гулкой пустоте, где плыл лишённый опор сенс Клауса, появилось окно. Сквозь это окно к его сознанию протянулись неторопливо-цепкие нити. Впились, соединяя колдуна с его пленником шнуром плотного мысленного контакта, и…
7
…и мир сошёл с ума.
Впрочем, может, и не сошёл, а всего лишь проделал безумное сальто-мортале. Только для Клауса разницы в этом не было почти никакой. Если сумасшествие проникло в тебя, оплетая кору мозга своим бледным бесплотным мицелием, – уже не важно, разумен ли мир, в котором ты существуешь.
Раз, два, три, четыре. Раз, два, три, четыре.
Безымянный передвигается так. Он умеет считать, уже умеет. Он умный. Он и ещё кое-что умеет, такое, что лучше уметь это тайком. За умение наказывают. А вот ходит он на четвереньках. Раз, два, три, четыре. Раз, два, три, четыре.
Раз, два, три, четыре…
'Это же просто, сынок. Вот так – и так. Всё. Ну же, давай!' Его зовут Клаус. Но с будущим Клаусом общего у него мало. Он ещё не умеет говорить, он пока даже думать, по сути, не умеет. А как летать, его учат – сейчас.
'В самом деле, малыш. Лети ко мне. Вот так, да. Лети к маме!' Рот Всадника раскрывается и закрывается. Но звуков нет.
Ничего нет. Самого Всадника тоже нет.
Но что же тогда есть?
Ни верха, ни низа, ни центра, ни края. Мосты и туманы от ада до рая. Мосты и туманы, дороги и петли. Сколоться до звона – то тьма ли? То свет ли?
Вы видели арки, вы видели песни. Вы были как врозь, но страдали, как вместе. Сиди на причале, лови свою рыбу – копай за сомнением тяжкую глыбу, сын странных затей и холодного пота. От века…
– Прекрати! …тебя не минует работа по сбору узоров из выжатых смыслов, немого мычания, ветра и чисел. Слепой василиск, зеркала бесполезны…
– Мне больно! Больно!
– Мне тоже. …бродяга беспутный, ты станешь железным и ржавчиной съеден ты будешь в труху, покуда доваришь пустую уху. Вот имя бездонное: Левиафан, – но насухо вытерт с доски океан.
Упругие лепестки отскочили, но без промедления сошлись снова. А ведь он не хотел этого. И тот, другой, тоже не хотел. Так почему?..
Защитой может служить мысль. Постоянная, глубокая, гладкая мысль о камне. Или о металле. Или о слое льда. Или – огненной стене от земли в небеса. Или ещё чём-нибудь подобном. К примеру, о…
Плоскость бесконечна, в какую из шести её сторон ни посмотри. Но её площадь конечна, ибо плоскость замкнута на своей высоте – очень точно, ни выше, ни ниже. Это не значит, что плоскость изогнута или вывернута. Нет, она проста и изящна в совершенстве своей формы. Но вот место, в котором мысль очертила её, отнюдь не изотропно. И потому сама плоскость – как чёрное зеркало. Ничто не пройдёт сквозь неё, пока из её середины в управляющий узел бьёт хрустальный луч.
– Что ты со мной делаешь? Что ты… -…со мной сделал? Что… -…делаю… -…я?
Нарыв наконец лопнул. Потекло рекой такое, что до самых кишок проймёт сизым клином, выжжет и испепелит, пустит прахом. Разъест, как ржа съедает сталь.
Не понимаю.
Нет, в самом деле не понимаю.
Да! Понимать – не хочу!
Поздно. Всё уже внутри. И оно не уйдёт. Оно?
Она!
– Значит, вам нужно проклятие? Хорошее, самое сильное, не снимаемое никакими средствами, но не опасное для жизни и ни в чём не вредящее здоровью проклятой? Причём заметное сразу и любому, имеющему глаза?
– Да.
– Что ж, это ваша дочь и золото ваше. Сделаю. Втрое заплатите если. Втрое… и вперёд.
– Что?! Да ты…
– В своём я уме, в своём. Не сомневайтесь, высочайший. Но я знаю себе цену, и цену вам знаю я тоже. Не за проклятие платите вы, а за жизнь вашей Ари. Нет?
– Ты слишком умён, колдун. Слишком!
– Такое уж ремесло у меня, хи-хи.
Значит, это – твоё?
Ну и что?
Шнур – плетение из многих нитей. Шёлковых и льняных, хлопковых и медных, асбестовых и стеклянных. С хитро вывязанными узлами и вовсе без узлов; нитей зелёных, бурых, лиловых, белых, иссиня-чёрных – почти каких угодно. Но хаос этот кажущийся. На самом деле каждая нить на своём месте, каждая делает свою работу – и наилучшим образом. Много лет он подбирал цвета, фактуры, виды и последовательности плетений. Да что там лет – десятилетий! Не сразу, далеко не сразу сочетания столь разных материалов перестали конфликтовать, ломая общий замысел. Но теперь определить, какой шнур следует сплести в этот раз – почти просто. Всё зависит от разума, который нужно подвесить на…
Ты и такое творил? ТАКОЕ?!
Я…
Чудовище!
Нет! Нет!!
