набор химических элементов, одурманивал его мозг.
— Море, — прошептала Лукреция, чей взгляд словно проникал сквозь него и, казалось, достигал его мыслей. — Теплый вечерний воздух. На холмах запах жасмина. Ты можешь вспомнить наш первый поцелуй?
«О да», — горько подумал Роберт. Мог ли он? Один раз в жизни он отдался голосу своего сердца, и этот дьявол в человеческом обличье злоупотребил его слабостью и проткнул его душу пылающими иглами.
— Ты знала, кто я, — ответил он, пытаясь выдыхать как можно меньше воздуха, потому что ее обвораживающий аромат, как яд, перемешивался с молекулами кислорода.
— Разве это что-нибудь изменило бы? Наш сын — дитя любви, — спокойно сказала Лукреция. — Мы одна семья.
«Эта любовь была однобокой», — мысленно поправил ее Роберт. Он ненавидел ее за то, что она ему причинила, и чувствовал потребность наказать ее, избить за бесцеремонную ложь, если бы не проклятый запах ее волос, ее кожи, ее физическая близость, красота ее фальшивых глаз. В результате он выдавил из себя:
— Что ж, если так, давай заключим мир. Он не заметил, что она подошла к нему еще ближе, но, когда она понизила голос при следующих словах, доведя его до обвораживающего шепота, он почувствовал ее горячее дыхание на своих губах.
— Отведи меня к Граалю, Роберт, — заклинала она его. — Сделай нашу семью бессмертной.
— Ни один человек не может жить вечно. Лукреция сохраняла на лице неизменную улыбку. Она все еще надеялась, что Роберт поддастся порыву чувств и они придут к согласию. Она надеялась, как прежде, так и теперь, получить все: его любовь, Давида, но прежде всего Святой Грааль.
— Ты огорчаешь меня, Лукреция, — тихо продолжил он, и это было сказано искренне.
Возможно, это было как раз то, что мгновенно прогнало теплоту из ее глаз и лишило всякой мягкости ее голос.
— Давид решит в пользу матери, — заявила она, отодвинувшись от Роберта. Тон ее голоса и ее движения, казалось, колебались между упрямством и убежденностью.
«Она заботилась о сыне, — вспомнил фон Метц с долей сочувствия, — не только о преемнике». Но она не должна его больше заполучить. Давида он не смог убить. Но ее он убить сможет.
Движением, которое было достаточно быстрым, чтобы не оставить времени для новых сомнений, он поднял меч и решительно приставил клинок к ее тонкой бледной шее. Если нет больше тамплиеров, которые могли бы подчиняться магистру Давиду, находящемуся под ее влиянием, и которые могли бы послать на гибель бесчисленное количество людей — возможно, весь мир, — он не должен допустить, чтобы она еще раз протянула к его сыну свои мерзкие пальцы. Давид будет на его стороне. Пока Роберт жив, он будет защищать — его и Грааль. Это его долг перед сыном, соратниками, собственной совестью и Богом. Он устыдился недавнего сострадания и малодушия, которые почти довели его до того, что он счел свою миссию проигранной и безнадежной.
— Нет, если у него не будет матери, — ответил он.
Лукреция даже не вздрогнула, когда ее кожи коснулась холодная сталь. Она опять улыбнулась, и ее взгляд поймал и удержал его взгляд. Она была так уверена в своей силе, что Роберт действительно чуть не ранил ее в беспомощной ярости. Ведь она имеет право. Конечно, он ей ничего не сделает. Хотя бы потому, что она женщина. Но прежде всего, у него есть совесть и сознание своей неправоты. В противоположность ей, чья жизнь определена жадным стремлением к власти и обладанию.
— Знаешь, какая разница между нами? — спокойно сказала она и двумя пальцами отодвинула меч тамплиера от своей шеи. — Любовь. Она делает тебя слабым, mon cher.[20]
Фон Метц не ответил. «Не любовь должна быть основой жизни, — уточнил он для себя, — а лишь некоторые принципы человечности». Но не имело смысла убеждать Лукрецию такими или подобными словами.
Лукреция, приоресса ордена «Приоров, или Настоятелей Сиона», без спешки подошла к выходу из капеллы и позвала своего брата и араба. Когда она вновь повернулась к фон Метцу и когда из темноты в нежно-желтый свет капеллы ворвались оба ее грозных стража с обнаженными мечами, магистр тамплиеров уже давно обошел алтарь и через закрывающуюся щель бросил назад последний грустный взгляд. Когда он торопливо шагал по направлению к склепу, он слышал, как яростно бранился Гунн. Ему не надо было различать слов Лукреции, чтобы понять, что она приказывает своим защитникам снести каменную стену. Однако прежде чем им удастся это осуществить, фон Метц давно переберется на какой-либо из маленьких весельных лодочек, которые ждали его на одном из причалов, на берег. Возможно, он довольно быстро окажется рядом с Давидом и Стеллой.
Роберт фон Метц имел явное пристрастие к необычным постройкам в отдаленных местах, особенно если оба эти свойства были также единственными в своем роде. Это, например, объединяло Тамплиербург — крепость тамплиеров — с отслужившим свое многоярусным гаражом в заброшенной промышленной зоне, куда навигационный прибор серебристо-серого «Туарега» вежливым женским голосом привел Давида и Стеллу в ранних утренних сумерках.
— Вы достигли цели, — монотонно похвалил их этот голос, единственный, кто говорил во время поездки.
Давид отключил навигационный прибор и поставил машину перед одним из двух спиралевидных въездов, которые вели вверх и внутрь неосвещенного здания цилиндрической формы высотой в семь- восемь этажей; въехать даже на первый ярус он не рискнул.
Дело было в том, что в течение многих лет эта забытая промзона не использовалась, внутри и вокруг гаража скопилось изрядное количество отслуживших свои век легковых автомобилей, старых аккумуляторных батарей и прочих, едва ли подлежащих идентификации деталей и конструкций из металла, резины и пластика, покрытых слоем пыли толщиной примерно в сантиметр, так что почти новый «Туарег» производил впечатление гостя, прибывшего на похороны на автомобильное кладбище.
Давид сомневался, что на одном из более высоких ярусов их ожидает другая картина. Кроме того, он не собирался ни одну лишнюю секунду сидеть за рулем автомобиля, в котором его однажды перевозили как бесчувственный чурбан из интерната на аэродром. Он вышел из машины и, возможно, с облегчением вздохнул бы, если бы в этот момент впервые не почувствовал, до какой степени долгая езда, стресс, битва и переживания подорвали его силы, которые он в. своей деструктивной эйфории ошибочно считал чуть ли не неисчерпаемыми. Плечи и спина болели, а в левом ухе от гула вертолетов и грома битвы остался неприятный, докучливый шум, который он заметил только сейчас, когда его окружала ничем не нарушаемая тишина. В прошедшие дни Давид усвоил, что он — другой, что он отличается от остальных людей. Думая о том, с какой быстротой до сих пор заживали все, даже очень тяжелые раны, он решил, что теперешняя боль, которая мучит его кости и мускулы, может иметь всего лишь психосоматический[21] характер. Но это сомнительное объяснение не изменило того факта, что он эту боль чувствовал и сильно от нее страдал.
Стелла тоже вылезла из автомобиля и остановилась рядом. С ощущением неуверенности и дискомфорта они пытались хоть что-нибудь разглядеть в темноте.
— Знаешь… здесь я себя тоже не чувствую лучше, — призналась она после небольшой паузы и прижалась к нему.
Давид нашел ее взгляд. Впервые с тех пор, как он узнал, что она жива, они были действительно одни — без шума моторов и без голоса женщины из навигационного прибора.
— Я считал, что фон Метц тебя убил, — прошептал он через несколько секунд.
Стелла энергично встряхнула головой, как бы в доказательство того, что голова у нее крепко сидит на плечах.
Давид наблюдал за каждым ее движением, как за чудесным подарком.
— Что с тобой? — заботливо спросила Стелла еще через несколько секунд, на протяжении которых он просто молчал, смотрел на нее и гладил ладонью ее плечо. — Все о'кей?
— Да, — ответил Давид слишком быстро, чтобы это выглядело правдоподобно. — Я просто думаю, — добавил он немного спокойнее.
