В четверти мили от Марквардта им пришлось переезжать Вублиц - густо поросший кувшинками рукав Хавеля, дальше начались луга, где уже высоко стояли цветы, травы, и еще до полудня им открылся мостик и широко распахнутые чугунные ворота - въезд в Паретцовский парк.
Госпожа фон Карайон, считавшая себя просительницей, с присущей ей деликатностью приказала кучеру остановить лошадей, желая остаток пути пройти пешком. Это было всего несколько десятков шагов по ярко освещенной солнцем дорожке, но солнечный свет раздражал ее, и она шла сбоку, в тени деревьев, чтобы не быть замеченной раньше времени.
Дойдя до ступеней дворцовой лестницы, она храбро поднялась по ним. Близкая опасность вернула ей частицу врожденной решительности.
- Я хотела бы видеть генерала фон Кёкрица,- обратилась она к лакею, который сидел в вестибюле и мигом вскочил, завидев важную даму.
- Как прикажете доложить?
- Госпожа фон Карайон.
Лакей низко поклонился и через минуту-другую вернулся с ответом:
- Генерал просит пройти в приемную.
Долго ждать госпоже фон Карайон не пришлось. Генерал фон Кёкриц, о котором говорили, что, кроме своей страстной любви к королю, он знает только две страсти - трубку и вист,- вышел из кабинета ей навстречу, тотчас вспомнил давнее знакомство и учтивейшим жестом пригласил ее сесть. Все его существо было проникнуто таким благодушием и благожелательностью, что вопросом о его уме никому уже не хотелось задаваться. В особенности тем, кто, как госпожа фон Карайон, являлся к нему с просьбой. А при дворе это делали многие. Он безусловно подтверждал теорию, что благожелательность среди людей, окружающих властителя, всегда следует предпочесть блеску и остроумию. При условии, разумеется, что столь верные слуги государя остаются его слугами, а не соучаствуют в управлении страной.
Генерал фон Кёкриц сидел в профиль к госпоже фон Карайон. Голова его наполовину уходила в высокий и жесткий воротник мундира, из этого воротника впереди струилось жабо, сзади же на него спускалась аккуратно заплетенная косица. Она, казалось, жила своей отдельной жизнью и, не без кокетства, двигалась то в одну, то в другую сторону, даже когда сам генерал пребывал в полной неподвижности.
Госпожу фон Карайон, не забывавшую о серьезности своего положения, все же развеселила эта своеобразно-лукавая игра, а когда она пришла в лучшее настроение, все предстоящее показалось ей намного легче, одолимее, и она сумела с чистосердечной простотой рассказать о случившемся в ее доме, вплоть до того, что следовало бы обозначить как «деликатный пункт» в жизни ее самой и ее дочери.
Генерал слушал госпожу фон Карайон не только внимательно, но и сочувственно и, когда она умолкла, сказал:
- Да, сударыня, событие весьма печальное, его величество не любит слушать о таких историях, почему я обычно о них и умалчиваю, разумеется, когда делу нельзя помочь и уже поздно что-либо исправить. Но в вашем случае все еще поправимо, и я не выполнил бы своего долга перед его величеством и оказал бы ему плохую услугу, утаив ваш рассказ или, поскольку вы, сударыня, взяли на себя труд сами сюда явиться, своевременно не доложив о вас под предлогом тех или иных выдуманных трудностей. Ибо в стране, подобно нашей, где князья и короли издавна блюдут права своих подданных и, разумеется, не считают возможным пренебречь утверждением этих прав, такие трудности всегда выдуманы. И в первую очередь это относится к моему государю и повелителю, который составил себе весьма высокое понятие о справедливости и потому с подлинным отвращением относится ко всем, кто - как, например, офицеры жандармского его величества полка, в остальном храбрые и доблестные,- из непонятного высокомерия склонен позволять себе всевозможные дурачества и, видимо, считает допустимым, даже похвальным или по меньшей мере не заслуживающим порицания приносить в жертву своей заносчивости и озорству счастье и репутацию других.
Глаза госпожи фон Карайон наполнились слезами.
- Que vous etes bon, mon cher general![72]
- He я, сударыня! Истинно добр мой августейший повелитель. Думается мне, что вскоре вы будете иметь доказательство его редкостной доброты, несмотря на то что сегодня день у нас трудный,- вернее, суетливый. Вам, вероятно, уже известно, что его величество через несколько часов ждет прибытия августейшей супруги; король и приехал-то сюда, чтобы никто не помешал радости нового свидания, для этого он здесь, для этого проделал весь путь в Паретц. И вдруг в вожделенную идиллию вторгается правовой вопрос, спорное дело. Спорное дело весьма деликатного свойства. Право же, госпожа фортуна сыграла с его величеством изрядную шутку. Король хочет насладиться семейным счастьем (вы же знаете, как он любит ее величество), но в миг, когда он уже на пороге счастья, ему преподносят рассказ о несчастной любви. Конечно, это его расстроит. Но он слишком добр, чтобы не совладать с собой, и если наша встреча сойдет неплохо, то нам можно будет извлечь еще и дополнительную пользу. Собственное счастье, которого он ждет с минуты на минуту, еще скорее подвигнет его на то, чтобы восстановить омраченное счастье других. Я знаю его чувство справедливости, знаю всю его сердечную доброту. Итак, дорогая моя, я иду доложить о вас его величеству.
Он двинулся к двери, но вдруг оборотился и сказал:
- Если я не ошибаюсь, король сейчас в парке. Мне известен его любимый уголок. Пойду посмотрю, там ли он. Через несколько минут я вернусь с ответом, пожелает ли его величество выслушать вас или нет. Итак, мужайтесь, дорогая моя. У вас к тому есть все основания.
С этими словами он взял шляпу, трость и вышел через боковую дверь, ведущую прямо в парк.
В приемной, где сидела госпожа фон Карайон, по стенам были развешаны цветные литографии - мода, пришедшая из Англии: головки ангелов Рейнольдса, пейзажи Гейнсборо, а также несколько репродукций итальянских мастеров, среди них - кающаяся Магдалина. Кажется, Корреджо? Удивительного синего тона плат, наполовину прикрывающий фигуру кающейся грешницы, привлек внимание госпожи фон Карайон; она подошла поближе, чтобы прочитать подпись художника. Но прежде чем ей удалось ее разобрать, генерал уже вернулся и попросил свою подопечную следовать за ним.
Они вошли в парк, где царила полнейшая тишина. Дорожка, змеившаяся меж берез и пихт, вела к декоративной скалистой стене, поросшей мхом и увитой плющом. На каменной скамейке перед нею (старик Кёкриц замедлил шаг и отстал) сидел король.
Он поднялся, заметив приближение прекрасной женщины, и с видом серьезным и приветливым пошел ей навстречу. Госпожа фон Карайон хотела было опуститься на колени, но король помешал этому, взяв ее за руку.
- Госпожа фон Карайон? - сказал он.- Знаю, отлично знаю… Детский бал… прелестная дочь… Тогда…
Он вдруг умолк, то ли смущенный словом, сорвавшимся у него с языка, то ли преисполнившись глубокого сочувствия к несчастной матери, что дрожа стояла перед ним, но тут же продолжил:
- Кёкриц отчасти посвятил меня… Весьма фатально… Но прошу… садитесь, сударыня… Не бойтесь… Все расскажите сами.
Глава семнадцатая ШАХ В ШАРЛОТТЕНБУРГЕ
Через неделю король и королева покинули Паретц, а через день после их отъезда ротмистр фон Шах, вытребованный из Вутенова письмом дворцового ведомства, уже скакал в Шарлоттенбург, куда успел перебраться двор. Он выбрал дорогу через Бранденбургские ворота и Тиргартен, слева ехал его ординарец, рыжий Окунек, с лицом как блюдо гороха - до того оно было усыпано веснушками - и торчащими бакенбардами ярко-красного цвета; Цитен влюбил говорить, что «этого окуня можно узнать по плавникам». Уроженец Вутенова, друг детства своего помещика и ротмистра, он, разумеется, был беззаветно предан всем и всему, что было связано с Шахами.
Было уже четыре часа пополудни, но на улицах особого движения не замечалось, хотя солнце ласково светило и дул освежающий ветерок. Навстречу им попалось всего несколько всадников, среди них два
