указал сигарой на кирпичные постройки и решетчатые краны эллинга, показавшиеся с правого борта; вдали, налево, стояли грузовые пароходы у высокой каменной стены, где курилась дымом многоэтажная мельница. — За войну город очень разбогател. Шведы не плохо поступили, что не вмешались в войну. Нас много ругали (засмеялся), но кому-нибудь надо же было торговать, и мы принесли обеим сторонам много пользы, торгуя с теми и с этими. Теперь вы не узнаете Стокгольма, — это маленький Берлин. Правда, после Версальского мира оживление несколько уменьшилось, но мы надеемся, что кризис временный. Во всяком случае, здесь можно весело провести денек… (Пароход повертывал.) А вот и город. Вы видите старую часть — Стаден. В древности город располагался на этом острове, сейчас разросся направо и налево. Самые шикарные кварталы на тех холмах — лучшие магазины, театры, кафе и вокзал. А еще дальше на север — чудные загородные места: озера, красивые виллы и замки. За время войны мы много строились.
Пароход приближался к лиловато-серым очертаниям города. За ним — холмы, облака. Тыкая сигарой, швед называл знаменитые здания — дворец, собор, отели.
— Если захотите быть ближе к нашей природе, могу посоветовать прелестный уголок в тридцати километрах по железной дороге, — Баль Станэс на озере Несвинен.
— Как вы сказали? — резко обернулась к нему Вера Юрьевна. — Баль Станэс?…
Швед, несколько изумленный порывистым движением, нагнул по-бараньи голову:
— Да, мадам, вы не пожалеете. Там можно отдохнуть.
Пароход загудел и стал поворачивать к стенке набережной. В пролетах между дощатыми пакгаузами стояли черные такси. За ними двигались чистенькие трамваи. Дальше — груды тюков, бочек, ящиков, черепичные крыши и старинные фасады домиков, вывески портовых кабаков, узкие переулки. У самого края стенки, на причальной тумбе, сидел, улыбаясь, носатый Хаджет Лаше, в серой черкеске и мерлушковой шапке. Увидев его, Вера Юрьевна положила руку на горло, отвернулась.
В зале ресторана «Гранд-отель» в обеденный час играл симфонический оркестр и выступали, — как всегда по воскресным дням, — сольные номера. Года два тому назад все это было обставлено гораздо богаче, европейских знаменитостей слушали здесь ежедневно. Но после мира схлынули интендантские чиновники, поставщики, шпионы, контрразведчики, международные авантюристы, великолепные женщины с ассортиментом паспортов и коробочкой кокаина в золотой сумочке, нейтральные дипломаты и засекреченные дипломаты воюющих стран, — все, кто, не задумываясь, разменивал деньги и покупал все: оружие, товары, сталь и яды, человеческую подлость и острые удовольствия.
Теперь в будние дни в ресторане «Гранд-отеля» вместо вина подавали графины с холодной водой. Стокгольму грозило захолустье. С убытком для себя ресторатор устраивал воскресные концерты; их посещали даже почтенные семейства, поддерживая национальное предприятие.
Все столики были заняты. Сигарный дым пробирался сквозь лапчатые пальмы. Сегодня демонстрировалась американская новинка — джаз-банд с настоящими неграми. Трудно было привыкать к адской трескотне, вою саксофона, барабанам и тарелкам, взвизгам веселых людоедов. Мало того, что Америка сняла исподнюю рубашку со старого мира, — на могилах пятнадцати миллионов заставила плясать бешеный фокстрот… Ах, то ли дело убаюкивающий старый, мечтательный вальс!
— Слишком близко к оркестру сели.
— А вы говорите погромче.
— Погромче-то не хочется…
— Да бросьте ваши страхи… В Европе, чай. Что же водку не пьете?
У стены за небольшим столиком обедали двое русских: один — худощавый, холеный, с залысым лбом, с острой бородкой, другой — с воспаленным, несколько неспокойным лицом, с выпуклыми, влажными, жадными глазами. Худощавый мало ел, много пил. Его собеседник ел жадно, навалясь грудью на стол. Худощавый говорил ему:
— Напрасно, напрасно, Александр Борисович. Что же, и в Петрограде ни капли не пили?
— Да бросьте вы, слушайте… (Александр Борисович косился на соседей.) Вот тот, внушительный дядя, — кто такой?
— Полицейский, из отдела наблюдения над иностранцами. Мой приятель…
— Хорошенькое знакомство!
— Без этого здесь нельзя.
— Ну, а вон те, в смокингах?
— Двоих не знаю, третий, тот, кто вертит ложечкой в шампанском, — граф де Мерси, из французского посольства, недавно прибыл с таинственной миссией.
— А тот высокий старик? Русский помещик какой-нибудь?
— Эка! Поважнее короля — сам Нобель.
— А за тем столиком? Что-то уж очень они поглядывают на нас.
— Русские. Лысый, смуглый, маленький — Извольский, во всяком случае живет здесь под этой фамилией. Тот, кто смеется, — рыжебородый, — концертмейстер Мариинского театра Анжелини, он же Эттингер почему-то. Чем занимается, черт его знает, но деньги есть, он угощает. А третий, верзила — Биттенбиндер, тоже — сволочь.
— А та компания за большим столом — красивые женщины?
— В гостинице со вчерашнего дня. Их уже заметили. С лиловыми волосами, по-видимому, жена Хаджет Лаше.
— Какого Хаджет Лаше? Того — в черкеске? Так я же его знаю, встречались в прошлом году в Петербурге. Он печатал свою книжку, интереснейшие записки — разоблачение застенков Абдул-Гамида. Пытки, убийства, кошмары в турецком вкусе, здорово написано. Что он здесь делает?
— Живет за городом в Баль Станэсе. Рантье, как мы все. Любопытный парень.
Негры положили инструменты и ушли с эстрады. Танцующие вернулись к столикам. В зале — сдержанный гул голосов, хлопают пробки от шампанского. Худощавый закуривает, щурится удовлетворенно, бровями подзывает лакея и, когда закуска убрана, наклоняется к собеседнику:
— Ну-с, какие же новости из Петрограда?
Как только смолкла музыка, Хаджет Лаше указал Леванту:
— Видишь того — с выпученными глазами — это Леви Левицкий, журналист, пробрался через финскую границу курьером к Воровскому. Ловкий малый, — у него, мне известно, другое поручение, помимо бумажонок Воровскому… (На ухо.) Был близок к Распутину, Вырубовой и всем тем кругам. Вчера был в банке с чемоданом, который там оставил, и, кроме того, внес на текущий счет какие-то суммы…
Левант равнодушно вертел деревянной мешалкой в бокале шампанского.
— А другой с ним — худощавый?
— Ардашев, тоже в сфере внимания… Во время войны успел перевести сюда не менее миллиона крон… В прошлом году приехал для закупки бумаги для Петрограда, — бумагу купил, но остался. С русской колонией не встречается.
— Трудновато, — сказал Левант, — без обличающих документов не советую, — французы щепетильны…
— Будь покоен… А вон, смотри, в самом углу сидит один. Тут уж дело чистое, — курьер Воровского, Варфоломеев, матрос с броненосца «Потемкин». (Левант недоуменно взглянул.) Очень доверенное лицо. Много знает… (на ухо) о царских бриллиантах…
Негры, показывая белые зубы, появились на эстраде. К Вере Юрьевне подошел давешний молочно- румяный швед. С первым тактом джаз-банда она положила голую руку на его плечо и пошла легким шагом, бесстрастная и равнодушная, — новая Афродита, рожденная из трупной пены войны, — волнуя прозрачно- пустым взглядом из-под нагримированных ресниц, не женскими движениями, всем доступная и никому не отдавшаяся. Глаза всего ресторана следили за ней.
Леви Левицкий, вытирая салфеткой вспотевший лоб, сказал Ардашеву:
— Слушайте, с ума сойти! Кто она?
— Соотечественница, разве не видишь?
— Будьте другом — познакомьте.
