Кровожадные сказки

мной отсутствие в языке йапу интонаций и их полную привязанность к контексту — и легко представите себе фантастические проблемы, вызываемые подобной антропонимикой. Возьмем для примера очень простую фразу: «Это ты». На французском она имеет одно-единственное значение, а для йапу — два: «ты» может означать лицо, которому адресована фраза, либо человека по имени Ты. Дело осложняется тем, что количества имеющихся местоимений недостаточно, чтобы каждый член племени носил имя, принадлежащее ему одному, и всегда находится пять или шесть особей, откликающихся на имя Ты. Можно было бы подумать, что люди йапу достаточно изобретательны и различают имена Ты с помощью определений («Ты малыш», «Ты силач», «Ты идиот»), однако это не так: они никогда не знают, о ком идет речь, и, кажется, даже получают удовольствие от проистекающей из этого путаницы.

В более сложных фразах количество проблем возрастает на несколько порядков. Возьмем простое предложение: «Ты сам-то его видел?» По моей интонации вы сразу понимаете, что речь идет о вопросе. Другое дело — йапу: в их языке нет ни вопросительного знака, ни соответствующей интонации. Предположим, что йапу интерпретирует фразу как вопрос: тогда он — в первом случае — хочет узнать, видел ли человек по имени Ты человека по имени Он, а во втором — видел ли этот самый Ты некоего определенного индивида, не названного по имени, но уже упоминавшегося в разговоре; в третьем случае выяснялось, видел ли человек, которому адресовался вопрос, индивида, названного Он; в четвертом — видел ли он неназванного индивида, о котором я только что говорил. Предположим теперь, что йапу ошибается и воспринимает фразу как утверждение: возникают четыре новые возможности, что доводит число интерпретаций до восьми. Подобные фразы неизбежно возникают в любом разговоре, так что было бы чудом, если бы йапу прекрасно понимали друг друга, а разговор после третьей реплики не превращался в абсурд.

Я неоднократно забавлялся, произнося в их присутствии короткую фразу типа: «Я — это я, и ты — это ты» или «Уйдем вместе — ты, я, он и все остальные». Подобные высказывания так восхищали йапу, что они сначала застывали с раскрытыми ртами, а потом принимались повторять, как дети, выучившие новое ругательство. Я уверен, что они по сей день спорят о смысле этих произнесенных мной с чудовищным акцентом фраз-ловушек. Само собой разумеется, что философские споры на языке йапу невозможны в принципе, а любое публичное выступление обречено на провал: йапу, обращающийся к десятку соплеменников с речью в пятьдесят слов, должен быть готов к тому, что его поймут 50¹⁰ разными способами. Этим, вне всяких сомнений, объясняется примитивность политического устройства общества йапу, но об этом я когда-нибудь напишу отдельно. Я потратил много времени и сил на то, чтобы понять йапу, — и не возьмусь утверждать, что теперь их понимаю, поскольку они сами никогда не понимают ни себя, ни друг друга. Скажем так: мне удалось разгадать их секрет и понять, как они справляются с языковыми тупиками в повседневной жизни. Я многое узнал из общения с ними. В последний раз, вернувшись из Амазонии, я без труда заново привыкал к рациональности нашей общественной организации. Во Франции, заказывая билет на самолет или книгу, вы можете быть уверены, что улетите в нужный день в нужном направлении, а книгу получите по собственному адресу. Такая упорядоченность имеет безусловные значительные преимущества, и я прекрасно понимаю, что наш образ жизни проще и надежней образа жизни йапу. С другой стороны, не могу не признать, что наша жизнь куда менее забавна. Их общественная система не оставляет времени для скуки; честно говоря, жизнь йапу кажется мне куда как богаче и многоцветней нашей, так что нам следует как зеницу ока охранять те редкие островки свободы, где еще можно найти капельку абсурдного смысла народа йапу; вот почему я являюсь самым горячим сторонником неограниченного расширения прав административных и бюрократических органов, ибо они есть неиссякаемый источник всевозможных ошибок, идиотских идей и абсурдного поведения.

В племени йапу я познакомился с моей женой Аваэ («Мы» на языке йапу). Я влюбился во время последнего пребывания в Амазонии и сумел уговорить родителей отпустить ее со мной в Европу. Мы живем вместе два года; она выучила французский, но наедине мы предпочитаем общаться на йапу, так что в нашем доме царят хаос и суматоха. Год назад Аваэ родила мне близнецов. Они похожи друг на друга, как два зернышка из одного колоса. Закон не позволяет давать детям одинаковые имена, и мы назвали их Теофиль и Теофраст. Когда мальчики подрастут, мы научим их обмениваться именами и одеждой, чтобы, зовя их, никто не знал, кто есть кто на самом деле. Если все эти квипрокво понравятся нашим детям, мы возьмем их и уедем жить к йапу, где они смогут ошибаться по всем поводам до конца своих дней.

Черные приливы Перевод Е. Клоковой

Я встретил Пьера Гулда в антверпенском порту, где работал в причальной бригаде: мы закрепляли стальными буксировочными тросами огромные швартующиеся у причала корабли. Работа физическая, довольно тяжелая, мне нравится соседство гигантских танкеров, перевозящих в своих цистернах сотни тысяч кубометров сырой нефти. Причальщики всегда работают в паре: один — в море, на катере, подхватывает шлюпочным крюком тросы и цепляет к ним фал, который бросает ему с суши напарник, он и причаливает судно. И тому, и другому следует быть предельно внимательными. Тот, кто работает на катере, зажат между причальными палами и танкером и ощущает себя летающей вокруг мамонта мухой; течения, зыбь и обратные течения от винта могут легко затянуть катер под корпус. Тому, кто работает на пирсе, грозит опасность иного рода, нужно следить за натяжением тросов: если сталь не выдержит, вас может разрезать надвое, как кусок мяса. Но довольно говорить о тонкостях нашего дела — я собирался рассказать вам о встрече с Пьером Гулдом.

Итак, он фланировал по набережной как турист и, похоже, не понимал, что за опасное место порт. На нем не было даже обязательной для всех каски; в клетчатом костюме и круглых очках он напоминал депутата-консерватора или профессора права, который по рассеянности забрел в это опасное и враждебное место. Никто на пирсе не интересовался Гулдом: моряки делали вид, что не замечают его, а докеры были слишком заняты, чтобы велеть ему убираться. Я не хотел, чтобы с незнакомцем случилась беда, и подошел, чтобы попросить его уйти. Он глазел на «Педро Парамо» — пришедший из Персидского залива мексиканский стопятидесятиметровый танкер.

— Я могу вам чем-нибудь помочь, мсье?

Он взглянул мне в лицо, улыбнулся и сказал с восхищением в голосе:

— Потрясающее чудовище!

Он казался искренне восхищенным, из чего я вывел, что он не знаток, ведь «Педро Парамо» — далеко не самое большое судно; в порту было полно кораблей повнушительней. Но спорить мне не хотелось, и я согласился:

— Да уж, корабль классный.

Я собирался добавить, что посторонним запрещено находиться на пирсе, но тут незнакомец продолжил:

— Вид у него не очень.

Я был удивлен и внимательнее вгляделся в корпус «Педро Парамо». Я редко обращаю внимание на состояние кораблей и могу не заметить, что работаю на торпедном миноносце или галионе XVI века. При ближайшем рассмотрении «Педро Парамо» действительно был судном «не первой свежести» и плавал лет двадцать, не меньше, а то и больше, если судить по изъеденному ржавчиной корпусу, разбитым иллюминаторам и облупившемуся названию.

— Вы правы, не красавец, — сказал я Гулду.

— Знаете, сколько нефти залито в его цистерны?

Я понятия не имел, но как профессионал счел нужным выдвинуть предположение:

— Думаю, около двухсот тысяч галлонов.

— Если быть точным — двести пятьдесят одна тысяча в двадцати одной цистерне. Порожняком корабль весит двадцать девять тысяч тонн, значит, он в тридцать раз тяжелее Эйфелевой башни. Высота от киля до клотика мачты — больше сорока пяти метров. Автономного запаса топлива хватает на сорок дней, то есть он может пройти три четверти пути вокруг света.