- Да,- согласилась Коринна,- могла бы. Если бы кто-нибудь пожелал на мне жениться, но ни у кого ума на это не хватило. Вот мне и пришлось самой о себе позаботиться…
Шмольке, решив, что неверно расслышала, переспросила:
- Пришлось самой о себе позаботиться? Что ты имеешь в виду? Что это значит?
- А это значит, милая тетушка Шмольке, что сегодня вечером я обручилась.
- Силы небесные, в самом деле? Но ты не сердись, что я так опешила. Ведь это добрая весть. Ну, а с кем?
- Угадайте.
- С Марселем.
- Нет, не с Марселем.
- Не с Марселем? Ну, тогда уж не знаю с кем, да и знать не хочу! Нет, все-таки я должна узнать! Кто он такой?
- Леопольд Трайбель.
- Господи, твоя святая воля!
- А разве это так плохо? Вы что-нибудь имеете против?
- Боже упаси, с чего бы! Да и не мне об этом судить: Трайбели добрые и простые люди, особенно старый господин коммерции советник, он всегда такой веселый и все приговаривает: «Чем вечер длиннее, тем дружба теснее» и «Еще полсотни лет готов я видеть белый свет». И старший сын у них очень хороший, и Леопольд тоже. Правда, тощий немного, ну да жениться - это не в цирке у Ренца выступать. А мой Шмольке частенько говаривал: «Слушай-ка, Розали, это совсем не так плохо, как кажется, тут недолго и маху дать - худые и с виду слабые на деле бывают хоть куда». Да, детка, Трайбели люди хорошие, но вот мамаша, госпожа советница… не могу смолчать, есть в ней что-то такое, что мне не по душе. И вечно она из себя что-то корчит; если рассказывают какую-нибудь трогательную историю, например, о пуделе, который вытащил ребенка из воды, или профессор пробасит: «Как сказал бессмертный…» - и назовет имя, которого ни один христианин сроду не слыхивал, а госпожа советница и подавно,- так у ней тут же слезы навертываются. И вообще у нее глаза на мокром месте.
- Собственно, дорогая моя Шмольке, то, что она часто плачет, говорит о ее доброте.
- Да, может, у кого другого это и говорит о доброте и мягкосердечии. Но я уж лучше помолчу, я ведь и сама легко плачу… Боже, стоит мне вспомнить время, когда Шмольке был еще жив, да, тогда все было иначе и у него каждый вечер бывали билеты в третий ярус, а то и во второй. Вот тут уж я прихорашивалась, мне ведь, детка, в ту пору и тридцати не было и я еще очень недурно выглядела. Боже мой, Коринна, когда я об этом вспоминаю! Там была одна актриса, Эрхартен, она потом стала графиней. Ах, дитя мое, сколько светлых слез я пролила!
Я говорю «светлые слезы», потому что они облегчали душу. А уж в «Марии Стюарт» больше всего. Там зрители так всхлипывали, что ничего и разобрать нельзя было, особенно в конце, когда она прощается со своими служанками и старой кормилицей, все в черном, сама она держит крест, настоящая католичка! Но Эрхартен не была католичкой. И когда я обо всем этом вспоминаю, вспоминаю, как я лила слезы, то уж ничего не смею сказать против госпожи советницы.
Коринна вздохнула, то ли шутя, то ли всерьез.
- Почему ты вздыхаешь, Коринна?
- Почему я вздыхаю? Я вздыхаю, так как думаю, что вы правы, и против госпожи советницы действительно нечего сказать, разве только что она легко плачет и у нее вечно глаза полны слез. Господи, да ведь не у нее одной! Конечно, госпожа советница - женщина очень своенравная, и я ей не верю, а бедняга Леопольд ужасно ее боится, и неизвестно еще, как он ей во всем признается. О, тут еще предстоят яростные схватки! Но я иду на это, я крепко держу его в руках, и даже если моя свекровь настроена против меня, то в конце концов это не беда. Все свекрови всегда против своих невесток, и каждая считает, что ее сокровище попадет в плохие руки. Ну, да посмотрим. Он дал мне слово, а остальное все устроится.
- Верно, детка, держи его покрепче. Вообще-то я сначала испугалась, думала, что Марсель был бы лучше, очень уж вы друг к другу подходите. Но это я просто так говорю. И коли уж ты изловила трайбелевского сынка, никуда он от тебя не денется и как шелковый будет. А старуха и подавно. Старуха даже в первую очередь. Ну, да бог с ней!
Коринна кивнула.
- Ну, спи, девочка. Выспаться - самое главное. Никогда не знаешь, что будет завтра и сколько сил от тебя потребуется.
Глава двенадцатая
Почти в то же время, как карета Фельгентреев остановилась на Адлерштрассе у дома Шмидтов, карета Трайбелей подъехала к дому коммерции советника, и советница вместе с сыном Леопольдом вышла из нее, тогда как старый Трайбель остался на месте, чтобы проводить молодую пару - те опять пожалели своих лошадей - вниз по Кёпникерштрассе до самого их дома. Оттуда, после сердечных поцелуев (он с удовольствием играл роль нежного свекра), Трайбель велел свезти себя к Буггенхагену, где должно было состояться собрание его партии. Он хотел сам убедиться, как там обстоят дела, и, если понадобится, показать, что корреспонденция в «Национальцейтунг» отнюдь не выбила почву у него из-под ног.
Советница, обычно смотревшая на политические затеи своего мужа весьма насмешливо, если не подозрительно, что тоже случалось, сегодня благословляла Буггенхагена, радуясь возможности час-другой пробыть в одиночестве. Прогулка с Вилибальдом так много в ней растревожила. Уверенность в том, что тебя понимают,- что может быть выше этого? «Многие мне завидуют, а что я в конце концов имею? Лепные потолки, позолоту да кисло-сладкую физиономию Патоке в придачу. Трайбель - добрый человек, в особенности со мной, но проза жизни тяжким бременем лежит на его плечах, он, может, этого и не ощущает, зато я ощущаю… И кроме того - все коммерции советница да коммерции советница. Это тянется уже десятый год, выше он подняться не может, несмотря на все усилия. Если так будет продолжаться,- а так оно и будет! - то, право, не знаю, не благозвучнее ли был бы титул, свидетельствующий о причастности к наукам и искусству. Очень возможно!.. И вечное это благополучие! Я ведь тоже могу выпить только одну чашку кофе, а когда я ложусь в постель, важно лишь, чтобы я заснула. Березовая мебель или ореховая, не все ли равно, а вот сон или бессонница, тут разница большая, сон нередко бежит меня, а ведь сон лучшее, что есть в жизни, ибо он помогает забыть эту жизнь… И дети могли бы быть другими. Вот я смотрю на Коринну, все вокруг нее так и светится весельем и жизнерадостностью, и ей ничего не стоит заткнуть за пояс обоих моих мальчиков. Отто умом не блещет, а уж Леопольд тем паче».
Погруженная в сладостный самообман, Женни подошла к окну и рассеянно поглядела на палисадник и улицу. В доме напротив, в открытом окне мансарды, точно темный силуэт на светлом фоне, стояла гладильщица и уверенной рукой водила утюгом - советнице на мгновение почудилось, что она слышит, как девушка поет. Не в силах оторваться от прелестной картины, советница даже ощутила нечто вроде зависти.
Она все еще смотрела в окно, когда позади нее открылась дверь. Фридрих принес чай.
- Поставьте чай на стол, Фридрих, и скажите фрейлейн Патоке, что она может быть свободна.
- Хорошо, госпожа советница, вот письмо для вас.
- Письмо? - вырвалось у советницы.- От кого?
- От молодого господина.
- От Леопольда?
- Да, сударыня, и если будет ответ…
- Письмо… Ответ… Рехнулся он, что ли? - С этими словами она вскрыла конверт и пробежала глазами письмо.
«Дорогая мама! Если это хоть сколько-нибудь возможно, я бы хотел еще сегодня иметь с тобою небольшой разговор. Дай мне знать через Фридриха, согласна ты или нет.
