Глава тринадцатая
Делает ли религия людей лучше?
Чуть больше века прошло с тех пор, как Джозеф Смит пал жертвой собственноручно развязанного безумия и насилия. В Соединенных Штатах послышался голос нового пророка. Молодой чернокожий пастор по имени Мартин Лютер Кинг начал проповедовать, что его народ (потомки того самого рабства, которое горячо одобрял Джозеф Смит и все остальные христианские церкви) должен быть свободным. Даже атеиста вроде меня глубоко трогают его проповеди и съемки его выступлений; иногда до слез. «Письмо из Бирмингемской тюрьмы», написанное Кингом группе белых христианских священников, призывавших его проявить сдержанность и «терпение», — другими словами, знать свое место, — эталон полемического текста. Оно дышит ледяной вежливостью, великодушием и неискоренимой убежденностью, что мириться с мерзостной несправедливостью расизма больше нельзя. Три тома великолепной биографии Кинга, написанной Тейлором Бранчем, называются «Расступитесь, воды», «Огненный столп» и «На краю Ханаана».
Риторика Кинга, обращенная к его сторонникам, осознанно перекликалась с прекрасно известной им всем историей — той, в начале которой Моисей первый раз говорит фараону: «Отпусти народ Мой».[15] Из речи в речь Кинг воодушевлял угнетенных и клеймил угнетателей. Постепенно он настолько пристыдил религиозную элиту страны, что она приняла его сторону. Раввин Авраам Гешель вопрошал:
«Где еще в сегодняшней Америке можно услышать голос, подобный голосу пророков Израиля? Мартин Лютер Кинг — знак, что Бог не оставил Соединенные Штаты Америки».
Если следовать повествованию о Моисее, наиболее сверхъестественное впечатление оставляет проповедь, прочитанная Кингом в последний вечер его жизни. Его задача изменить общественное мнение и сломить упрямство правительств Кеннеди и Джонсона была почти выполнена, и он находился в Мемфисе, штат Теннесси, чтобы поддержать продолжительную и ожесточенную забастовку городских мусорщиков; на их плакатах были написаны простые слова «Я человек». Стоя за кафедрой церкви «Мейсон Темпл», он подвел итоги затянувшейся борьбы последних лет, а затем внезапно сказал: «Но теперь мне это уже не важно». Слушатели молча ждали продолжения. «Потому что я уже поднимался на вершину горы. И я не грущу. Как любой человек, я хотел бы жить долго. Что плохого в долгожительстве? Но сейчас меня это не волнует. Я просто хочу выполнить волю Господа. Он позволил мне подняться на вершину. И я смотрел с вершины. И я видел Землю Обетованную. И даже если я не войду в нее вместе с вами, я хочу, чтобы вы знали, знали сегодня, что наш народ непременно войдет в Землю Обетованную!» Все, кто был с ним в тот вечер, запомнили эти слова на всю жизнь, и осмелюсь предположить, что их не забудут и те, кто видел бесценную съемку этого возвышенного мгновения. Чтобы представить это ощущение, лучше всего послушать, как в ту ужасную неделю Нина Симон пела «Погиб Король Любви». Тот драматический вечер объединил восхождение Моисея на гору Небо с мучительной ночью в Гефсиманском саду. Тот факт, что Кинг особенно любил эту проповедь, уже не раз произносил ее и прибегал к ней по необходимости, едва ли умаляет ее воздействие.
На наше общее счастье, примеры Кинга из книги Моисея были метафорами и аллегориями. Важнейшей темой его проповедей было ненасилие. В его версии Моисеевой истории нет варварского возмездия и истребления целых народов. Нет в ней и жестоких заповедей, предписывающих забивать камнями детей и сжигать ведьм. Он не обещал своему народу, преследуемому и презираемому, чужих территорий и не посылал его грабить и убивать другие племена. Сталкиваясь с бесконечными провокациями и грубой силой, Кинг умолял своих сторонников стать именно тем, чем на какое-то время они действительно стали: учителями нравственности для Америки и мира за ее пределами. В сущности, он заранее простил своих убийц: единственное, что могло бы сделать его последнее публичное выступление еще безупречней и совершенней, — прощение прямым текстом. Но разница между ним и «пророками Израиля» едва ли могла быть очевидней. Если бы американцы выросли на «Анабасисе» Ксенофонта и рассказах о том, как после долгого, изнурительного и опасного пути греки, торжествуя, увидели море, сгодилась бы и эта аллегория. Но так уж вышло, что «Слово Божие» оказалось единственной книгой, которую знали все.
Своим возникновением христианский реформизм обязан умению его адептов противопоставлять Новый Завет Ветхому. Бог древнееврейских писаний, собранных в кучу, получался вздорным, безжалостным, кровожадным, провинциальным и, пожалуй, внушал больше страха, когда бывал в хорошем настроении (классический признак диктатора). В то же время беспорядочный набор писаний двух последних тысячелетий содержал пассажи, за которые мог зацепиться надеющийся. В них попадались упоминания кротости, прощения, агнцев, овец и т.п. Различие это скорее кажущееся, чем настоящее, поскольку лишь в прямой речи Иисуса впервые появляется ад и вечные кары. Бог Моисея, не церемонясь, обрекал целые племена, включая свое любимое, на чуму, резню и даже поголовное истребление. Но после того как его жертвы оказывались в могиле, он, по большому счету, оставлял их в покое — если только ему не приходило в голову проклясть их потомство. Лишь с приходом Агнца Божьего мы впервые слышим о гнусной идее распространить наказания и пытки на мертвых. Сын божий, предвосхищенный в злобных проповедях Иоанна Крестителя, как выясняется, предаст адскому огню любого, кто не проявит должного внимания к более мягким его словам. Эти пассажи на века обеспечили чтением садистов в рясах; они же смачно живописуются в исламских тирадах. Кинг (на одной фотографии он сидит в книжном магазине и спокойно ждет прихода врача, а у него из груди торчит нож маньяка) ни единого раза даже намеком не пригрозил своим мучителям и хулителям, что на этом или том свете их поджидает какое-либо возмездие или наказание — кроме последствий их собственного первобытного эгоизма и глупости. Даже его призыв к прощению, на мой скромный взгляд, был сформулирован более обходительно, чем того заслуживали прощаемые. Христианином Кинг был лишь в номинальном, а не истинном смысле этого слова.
Все это ни в коем случае не умаляет его великих проповедей, как не умаляет их и то, что, подобно всем нам, он был млекопитающим и, скорее всего, списал свою докторскую диссертацию, а его пристрастие к выпивке и женщинам гораздо моложе его жены стало притчей во языцех. Остаток своего последнего вечера он посвятил буйному загулу, и я не виню его за это. (Такие подробности, разумеется, беспокоят правоверных. На самом деле, они должны обнадеживать: безупречная мораль, похоже, не является обязательным условием великих нравственных достижений.) Но, раз уж пример Кинга нередко используют для демонстрации того, что религия дарит радость и свободу, давайте взглянем на вещи пошире.
Если мы обратимся к истории чернокожей Америки, мы увидим, во-первых, что порабощенные были в плену не у какого-нибудь фараона, а у нескольких христианских государств и обществ, которые долгие годы поддерживали трехстороннюю «торговлю» между западным побережьем Африки, востоком Северной Америки и европейскими столицами. Эта гигантская и чудовищная индустрия существовала с благословения всех церквей и долгое время не вызывала абсолютно никаких религиозных протестов. (В Средиземноморье и Северной Африке работорговлю открыто одобряли и практиковали во имя ислама.) В XVIII веке отдельные американские меннониты и квакеры, а также некоторые просвещенные мыслители, в том числе Томас Пейн, начали выступать за отмену рабства. Отмечая, что рабство развращает и ожесточает и господ, и тех, кого они мучают и эксплуатируют, Томас Джефферсон писал:
«Воистину, я содрогаюсь от страха за свою родину при мысли, что Бог справедлив».
Высказывание столь же замечательное, сколь и нелогичное: при наличии такого чуда, как справедливый бог, содрогаться, в долгосрочной перспективе, было бы незачем. Как бы то ни было, Всевышний как-то терпел происходящее, пока несколько поколений не прожили жизнь под плетью, и пока рабовладение не стало настолько невыгодным, что избавляться от него начала даже Британская Империя.
Это подстегнуло возрождение аболиционизма. Иногда он принимал христианские формы, и здесь стоит особо отметить Уильяма Ллойда Гаррисона, великого оратора и основателя газеты
