Суд на Иисусом Христом, рассматриваемый с юридической точки зрения

Показания свидетелей, которых первыми допрашивали в эту ночь, кажется, были устранены как принадлежавшие к первому разряду; так как «пустое свидетельство» не принималось даже временно или не записывалось до тех пор, пока не подтвердится впоследствии. С другой стороны, «недостаточное свидетельство» допускалось предварительно, но не имело силы, пока не подтверждалось другими. К этому среднему разряду принадлежало показание того свидетеля, который заявил об изречении Иисуса относительно разрушения и восстановления храма. Когда же к нему присоединился другой свидетель, тогда возник вопрос: не возвышается ли свидетельство обоих на третью высшую степень свидетельства, известного под именем «свидетельства людей, согласных между собою». «Но, — говорит Марк, употребляя точное техническое выражение, — свидетельства сии не были достаточны» или согласны между собою [34]. Без сомнения, здесь было словесное разногласие в показаниях о фактах. Это разногласие, по нашим современным понятиям, не могло бы иметь важности. Марк передает свидетельства того и другого в одном и том же предложении, не различая их. И Матфей делает то же, мало отличаясь от Марка. Ни тот, ни другой не делает явного различения между показаниями этих двух свидетелей. Предположим, что (указываемое Марком) разногласие состояло лишь в том, что один сказал словами Матфея: «могу разрушить храм Божий» [35], а другой — «Я разрушу этот храм». Но даже подобного этому разногласия было достаточно для уничтожения силы их свидетельства. В еврейском уголовном судопроизводстве «малейшее разногласие в свидетельских показаниях признавалось уничтожающим их силу» [36]. Простая разность в словах могла иногда иметь значение неопровержимого возражения в уме даже такого судьи, как Каиафа. Показания прежних свидетелей, которых евангелисты, оставляя обычную свою сдержанность, прямо называют «лжесвидетелями» [37], были, вероятно, необстоятельны и сбивчивы. Что же касается последних двух свидетелей, то вполне возможно, что разность между изложениями их показаний у этих двух евангелистов не слов только касалась, а представляла существенное и важное затруднение, имевшее большое значение в ходе дела.

Здесь мы становимся лицом к лицу с самыми важными во всем исследовании вопросами: за какое преступление все это время судили Иисуса? По какому обвинению и в силу какого обвинительного акта стоял Он пред синедрионом? Доселе мы не имели в описании суда никакого указания на этот предмет. В современном судопроизводстве такое положение дела было бы необычайно. Судить человека, в особенности судом уголовным, не указав наперед преступления, за которое его судят, — справедливо считается нарушением права. Но об иудейском законе или о древнем законе какого бы то ни было народа мы не должны судить по нашим новейшим узаконениям. Еврейский закон, как мы видали, давал свидетелям особенно важное значение. И в древнее время обвинение состояло именно из показаний главных свидетелей. Другого обвинения, кроме формального обвинительного акта, не было. Пока свидетели говорили — а говорили они всегда в открытом собрании, — узник едва ли признавался даже подсудимым. Когда они оканчивали свою речь, и показания двух из них оказывались согласными между собою, тогда эти показания получали силу законного обвинения, доноса или обвинительного акта и вместе с тем служили доказательствами. Это, для нас парадоксальное, но на деле простое и естественное, возникновение каждого еврейского уголовного процесса нигде лучше не объясняется, как в древнейшем знаменитом деле Навуфея, израильтянина: «объявили пост и посадили Навуфея во главе народа. И выступили два негодных человека, и сели против него. И свидетельствовали на него эти недобрые люди перед народом и говорили: Навуфей хулил Бога и царя, и вывели его за город и побили его камнями, и он умер»  [38]. С удивительной точностью здесь представлены существенные пункты еврейского уголовного судопроизводства [39]. Но в деле Навуфея лжесвидетели, подученные дочерью царя сидонского [40], представляются употребляющими техническое название (nomen juris) хулы. В суде над Иисусом о свидетелях говорится ясно только то, что они доносили об отдельном выражении Обвиняемого. Какое же преступление хотели найти в этом выражении обвинители или судьи? Два разных значения они могли придать приведенной фразе. По одному — слова: «Я разрушу храм сей рукотворный и через три дня воздвигну другой нерукотворный» [41] могли быть истолкованы в смысле нападения на существующие учреждения или в значении намерения «разрушить закон и пророков». Весьма важное пояснение на это мы имеем в параллельном обвинении, взведенном несколькими месяцами позже на Стефана: «Мы слышали, как он говорил, что Иисус Назорей разрушит место это и переменит обычаи, которые передал нам Моисей» [42]. При другом воззрении, в приведенном изречении — именно в той измененной форме, какую изречение имеет у Матфея: могу разрушить храм Божий [43], — быть может, хотели найти повод к обвинению в надменном присвоении себе вышечеловеческой силы. Так поняли это изречение евреи, в первый раз услышавшие оное: «Сей храм строился сорок шесть лет, и Ты воздвигнешь его в три дня?» [44]. Надо заметить, что эти два обвинения, хотя и различные, не несовместимые между собою. Разве не могли обвинять Его и в покушении на перемену национальных учреждений, и в притязаниях на чудотворную силу? Или, обобщая обе эти вины, мы можем сказать: Иисус был осужден окончательно за «хулу», потому что Он объявил себя Мессиею и Сыном Божиим, усвояя таким образом себе права, превышающие даже те притязания, которые приписывали Ему подысканные судом свидетели. Хулу именно подразумевало одно из обвинений — обвинение в том, что он приписывал себе сверхчеловеческую силу… Под ту же категорию закона, или nomen juris, т. е. под категорию хулы, подведено было и другое обвинение. На такую мысль наводят нас свидетели против Стефана, назвавшие «хульными словами» [45] рассуждение этого диакона о преходящем значении святого места и закона [46]. И, по нашему мнению, нельзя найти никакой еврейской категории преступлений, под которую бы покушение — отменить древние учреждения — могло подойти так естественно, как под категорию, обозначавшуюся термином хулы. Свидетели имели это в виду с самого начала, а судьи, несомненно, имели; и для нас не излишне заняться вопросом: что значил этот юридический термин?

Хула, или, точнее, богохульство, не есть оскорбление вообще, а оскорбление, которое, как показывает самое название [47], направляется прямо против Бога. Таков был в древности смысл слова «хула», и он начал снова придаваться этому слову в новейшее время. Но в странах Европы, управляющихся вместе и гражданским и каноническим законами, хула получила вторичное и производное значение. В их кодексах она занимает первое место при перечислении преступлений, составляющих измену против Божества, предшествуя даже измене против государства. И это crimen leasae majestatis divinae (преступление оскорбления Божественного величия), подобно преступлению измены против земных правителей, часто на практике получало слишком уж широкое приложение. Мы не будем исследовать, необходимо ли вообще для обыкновенных народов и законодательств иметь в своих уложениях такое преступление, как измена Богу. Несомненно, что в еврейском государстве и законодательстве это было необходимо. Еврейское государство было чистой теократией, и все его пророки, священники, судьи и цари были в собственном смысле сановниками и служителями Невидимого Царя, откровением которого определялись государственное устройство и закон Израиля. При таком государственном устройстве хула, или словесное отречение от Бога, была в прямом и собственном смысле слова государственной изменой; а всякое покушение ниспровергнуть великие учреждения богоправления составляло измену в производном, не собственном смысле. Несомненно, что это слово употреблялось в век Каиафы для обозначения указанных покушений против божественной системы еврейской религии.

Оставаясь на строго исторической почве в нашем юридическом разборе, мы должны признать, что общий ход ночного судопроизводства над И. Христом был предначертан заранее (т. е. сразу по воскресении Лазаря, а может быть, и раньше) руководящими членами синедриона, и что они, а не свидетели, на самом деле вели обвинение. В Евангелии мы имеем на это решительные [48] доказательства. На неоднократных заседаниях собрания, которые в четвертом евангелии называются собраниями синедриона [49], пресечение деятельности, а если понадобится, то и смерть Иисуса, были уже решены. И в этих предшествовавших взятию И. Христа заседаниях синедриона обсуждались не одни только Его действия как пророка или противника существующих учреждений. Его заявления, что Он есть Христос, и даже Сын Божий (что давно уже признали Его ближайшие последователи), — какое бы значение ни соединяли с этими таинственными