заниматься. А может быть, именно поэтому… Но мы не закончили. По поводу связности территории, дураков и дорог, хотелось бы заметить, что и капитализм у нас дурной выходит. Впрочем, он и везде-то не сахар, ты же знаешь! А в период первоначального накопления, и вовсе, от жадности с ума сходит и готов на любую подлость. Про триста процентов помнишь?
– Я Маркса еще в гимназии читал. – Обиженно ответил Кравцов и процитировал по памяти, – '
– Ишь ты, какой! – почти восхищенно воскликнул Манцев.
– Да, я такой, – согласился Макс. – И должен тебе сказать, товарищ Василий, что для того, чтобы нэпман не борзел, а наши товарищи, которые нам уже не товарищи, не воровали, мы и поставлены. И вы – ОГПУ, и мы – Военконтроль. А еще прокуратура, ревтрибунал, ЦКК и РКИ.
– Ну, допустим, – кивнул Манцев. – Но ты мне не все сказал, ведь так? Есть что-то еще, кроме политики и экономики. Нутром чую, и не говори, что ошибаюсь!
– Котовский угрожает моей женщине. – Ну, что ж, когда Кравцов шел к Манцеву, он понимал, что говорить придется начистоту, или не следовало затевать все это вовсе.
– Ага, а твоя женщина, случайно, не завсектором в Орготделе ЦК? – хитровато прищурился Манцев.
– Случайно, да, но то дерьмо, которое может копнуть Григорий Иванович пахнет так плохо, что потом в жизнь не отмоешься, даже если все это из пальца высосано.
– Вот как! – Манцев шевельнул носом, принюхиваясь к табачному дыму, и полез в карман за портсигаром. – Это что, насчет ее сестры что-нибудь?
– Твою мать! – опешил Кравцов. – А ты-то откуда…?
– Так еще в двадцать первом донесли, – отмахнулся Манцев. – Как только ты вверх попер, на тебя сразу же папочку завели. Военной тайны не открываю, у тебя, небось, тоже на всех наших дела заведены, нет?
– Не знаю, – пожал плечами Кравцов. – Я в должность тока-тока вернулся, еще не разобрался, где и что.
– Ну, разберешься, – пыхнул дымом Манцев. – Вот тогда, в двадцать первом, на вас и стукнули. И про брильянты Ржевского написали, и про миллион золотом, будто бы ушедший в Стамбул…
– У меня есть свидетельские показания по обоим делам…
– У нас тоже, – кивнул Манцев. – Феликс Эдмундович еще тогда сказал, чтобы вас не трогали. Мелочевка и липа, зачем уважаемого революционера напрасно в дерьме гваздать?
– А я думал, Феликс меня терпеть не может.
– Не может, – почти равнодушно согласился Манцев. – И сожрет при первой возможности, но не на таком, извини за выражение, говне. Он скорее сам тебя под выстрел подставит, но не за родственников жены… У него, знаешь ли, странные представления о чести, да и семейные отношения не простые…
Похороны наркома назначили на двадцать второе. Открытие конференции решено было в этой связи отложить на два дня, но напряжение от этого не спало, а напротив возросло. Казалось, назревающая гроза пронизала своим опасным электричеством и воздух, и город. Люди выглядели больными и взвинченными, небо куталось в темную завесу туч.
– Феликс Эдмундович, – обратился Кравцов к Дзержинскому. – Вы вполне уверены, что проход по улицам безопасен?
– Предлагаете ввести в город войска? – холодно и как бы свысока откликнулся председатель ОГПУ. В его прозрачных глазах посверкивали молнии, или это солнце играло в ледниках?
– Войска предлагал ввести не я, а Муралов. – Макс тоже умел проецировать чувства вовне. Раздражение, например. – Я лишь спросил, контролируете ли вы ситуацию?
– Не беспокойтесь, товарищ Кравцов, – словно ругательство сквозь зубы, тихо, но внятно произнес Дзержинский. – Вам ничего не угрожает.
– Полагаюсь на ваше слово.
– Хватит, товарищи! – Вмешался в назревающий скандал Сталин.
Он, как и другие члены Политбюро, уже не первый раз за день оказывался свидетелем перманентно тлеющего конфликта между руководителями двух конкурирующих служб.
– Извините, товарищ Сталин! – Макс отошел в сторону, ему предстояло нести гроб с телом Фрунзе в третьей очереди.
– Начинаем, товарищи! – Послышался оклик, и все головы повернулись к входным дверям. Распоряжался похоронами от имени Центрального Комитета Иосиф Станиславович Уншлихт.
– Зря вы с ним задираетесь, – тихо посетовал Кравцову Склянский, вздохнул, покачал головой. – Феликс Эдмундович только кажется железным. Психует он ни чуть не меньше остальных, вы уж мне поверьте. Во время эсеровского мятежа, в восемнадцатом, говорят, и вовсе едва в разнос не пошел.
– Мне его нервы ни к чему, – сухо отозвался Макс. – Меня беспокоит безопасность руководителей страны!
В горле было сухо, во рту ощущалась горечь. И опять давило виски. То ли, и в самом деле, дело к грозе, то ли внутреннее напряжение дает себя знать.
'Ведь на подлость иду, разве нет?'
Но что тогда, следовало сказать о том же Дзержинском? Разве не он – со товарищи – затевал все эти антиэсеровские провокации и суды? И Володарский на его совести, и покушение на Ленина… А анархистов в восемнадцатом как гнобили? И Краснощекова в двадцать третьем… Никто не без греха… Впрочем…
'Как там говорилось в той пьесе? Один говорит:
Что за пьеса? Как звали героев? Скорее всего, как догадывался Макс, и пьеса эта еще не написана, и тема не созрела вполне… Но последняя мысль неожиданным образом заставила его вспомнить списки членов ЦК и ЦКК. Вот только не обычные колонки фамилий с инициалами, какие появляются, например, в стенограммах Съездов, Конференций и Пленумов и печатаются в газетах 'Правда' и 'Известия'. Списки появились перед его мысленным взором позавчера на рассвете, после очередной бессонной ночи. Против большинства фамилий темное будущее, из которого пришел Кравцов, проставило отметки '
'Взялся за гуж…!'
– У меня агентурные сведения на столе! – бросил Кравцов устало, 'больным' голосом. – Готовится террористический акт…
– Что-то конкретное? – спросил Эфраим Маркович.
– Если бы!
На улице заиграл оркестр.
'Траурный марш… Шопен… Соната N2…'
– Я передал информацию Менжинскому… – Объяснил Кравцов и, 'не удержавшись', посетовал:
– Нас-то к охране не допустили…
– Оставьте, Макс Давыдович! – Склянский, судя по всему, и сам был на взводе, но старался поддерживать спокойствие. – Чекисты справятся. Не впервой!
– Очень надеюсь… Пойдемте?
– Да, – кивнул Склянский. – Пора выходить.
Они присоединились к общей группе военных и цекистов, возглавляемой членами Политбюро, и вскоре вслед за гробом наркома покинули Дом Союзов. Теперь траурное шествие направлялось по улицам города на Красную площадь. Путь, вроде бы, и не дальний, но и не 'рукой подать'. И на всем маршруте люди.
