населением делать было абсолютно нечего, кроме удовлетворения панславистских завихрений в умах членов некоторых кружков Петербурга и Москвы. Союзные же Вена и Рим имели в Цетинье вполне реальные интересы, соперничая между собой за влияние на Адриатическом море. В Петербурге тешили себя надеждами, что в лице князя Миколы Россия имеет верного вассала, и платили ему за это ежегодными субсидиями в размере двух миллионов рублей. Деньги должны были идти на содержание черногорской армии (князь Микола убедил Александра III, а потом и Николая II в том, что «в случае чего» выставит 50 тысяч солдат), но на самом деле попадали в личный карман князя. Никто не контролировал его и не спрашивал, куда и на что идут русские деньги, а между тем он неустанно хлопотал об увеличении субсидии, действуя через своих дочерей-смолянок, прирождённых интриганок, удачно выданных за братьев — великих князей Николая и Петра Николаевичей[99]. Начнутся Балканские войны, за ними — Первая мировая война, и тогда князь Черногории с большим мастерством сыграет в них свою неприглядную роль, несопоставимую с размерами и политическим весом своего княжества, в котором дырявыми были крыши всех или почти всех домов…
…При первом свидании с новым руководителем русской миссии князь Микола по обыкновению изобразил глубоко преданного России и царю человека.
— Для меня существуют лишь приказания русского императора, — с большим пафосом произнёс он. — Мой ответ всегда одинаков: «Слушаюсь!»
Напомнил он и о знаменитом тосте, произнесённом Александром III на приёме в честь «черногорского вассала». Миротворец назвал тогда Николая Черногорского своим «единственным искренним другом». Вряд ли император питал какие-нибудь иллюзии в отношении этого «друга» и, скорее всего, сказал эти слова по чисто дипломатическим соображениям.
Спустя некоторое время черногорскую столицу опять занесло снегом, и в течение недели никакой связи с внешним миром не было. С Чёрной горы в Каттаро за почтой могли спуститься только кавасы. Начали расти цены на продукты питания. По обыкновению на расчистку снега была брошена черногорская армия. Зимой в Цетинье дипломатам делать было нечего — сам князь покидал свою столицу и уезжал на Скутарийское озеро. Заблаговременно разъезжались и дипломаты: кто — в Италию, кто — домой, только русского поверенного не отпускали неотложные дела. Он встречался с министром иностранных дел Гавро Вукотичем, к нему приходил военный министр (военного агента Россия в Черногорию почему-то не назначила) за субсидией, которая переводилась частями из австрийского банка в австрийских кронах (своего банка князь Микола не имел). «Помнится, что эти передачи для меня были неприятны, так как я не мог отрешиться от мысли, что деньги эти тратятся совершенно понапрасну», — вспоминает Соловьёв.
Не выдержав скуки и одиночества, русский поверенный в делах тоже сбежал к своему коллеге вице- консулу в Скутари. Туда вела дорога, окружённая со всех сторон чёрными скалами (отсюда и название страны), а Скутарийское озеро нужно было пересечь на пароходике, капитан которого, узнав, что на борту находился русский дипломат, приказал поднять российский флаг. Албанский город Скутари тогда ещё входил в состав Османской империи, и турки встретили Соловьёва с почётным караулом, а вице-консул настоял на том, чтобы тот нанёс визит местному генерал-губернатору — толстому турецкому паше.
Албанцы ходили в живописных национальных костюмах, все мужчины сплошь и рядом были вооружены до зубов и носили патронташи, набитые патронами. По местным обычаям русский вице-консул был одет в военный мундир и, идя по улице, то и дело прикладывал руку к козырьку отвечая на приветствия. Албанцы принимали его за местное начальство и проявляли по отношению к нему соответствующее почтение и внимание. «Эти неестественные взаимоотношения между нашими консулами в Турции и местным населением, находившие объяснение в расширенном толковании царским правительством консульских прерогатив на Востоке, вызвали в Турции последовательное убийство двух русских консулов», — замечает в своих воспоминаниях Соловьёв.
Весной в Цетинье стало немного веселей. К Соловьёву приехала семья, словно пернатые, «слетались» и дипломаты. Приятным сюрпризом стало появление французского посланника графа Серсэ, с которым восемь лет тому назад Соловьёв расстался в Пекине. Возобновление таких знакомств на чужбине и особенно в таком захолустье, как Цетинье, приобретает особое значение. Вернулись домой князь Николай и его два сына — Данило и Мирко. Первый княжич был женат на немке, герцогине Мекленбург-Стрелицкой, а второй на сербке, урождённой Константинович. Политические роли между сыновьями Николая Черногорского тоже были поделены с «умом»: Данило выдавал себя за австрофила, а Мирко, по выражению Соловьёва, был присяжным сторонником России. Во время Первой мировой войны братья поменяются ролями: Данило станет ярым приверженцем Антанты, а Мирко — твёрдым сторонником Тройственного союза.
Дуайеном маленького цетинского дипломатического сообщества был турецкий посланник Февзи-паша, проживший в Черногории уже одиннадцать лет. Блистательная Порта отказывала своим дипломатам в отпусках, и Февзи-паша исчезал из Цетинье потихоньку, договорившись предварительно с министром иностранных дел Черногории, чтобы в случае запроса из Константинополя дать правильный ответ. Аккредитованных в Черногории англичан не было, и в Цетинье время от времени приезжал советник из британского посольства в Риме. Впрочем, и те немногочисленные дипломаты, которым выпало работать в Черногории, размещались в её столице с большим трудом. Лишь русские и австрийцы имели собственные здания для своих миссий, остальные ютились в тесных частных черногорских домах, в которых, естественно, протекали крыши. Когда король и королева Италии прислали в свою Черногорскую миссию собственные портреты, то они не поместились в представительской комнате из-за низких потолков, и рамки пришлось подпиливать. Дипломатия в Черногории требовала больших жертв от искусства!
Общение между дипломатами было упрощено до предела, все находились со всеми в хороших отношениях, что особенно не нравилось князю Миколе. Всё, что князь конфиденциально нашёптывал итальянскому или болгарскому посланнику, тут же становилось известно французам или туркам. Понятное дело, вести настоящую игру князю в таких «тяжёлых» условиях было просто невозможно. И тогда князь прибегал к одному из излюбленных приёмов: как только ему доносили, что господа дипломаты собрались у кого-нибудь на партию бриджа, он неожиданно посылал за ними перядника и приглашал всех дипломатов к себе в дом на приём. Игру приходилось прерывать, и господа дипломаты отправлялись вслед за перядником к князю. Отказываться от приглашения было и опасно, и неудобно. Князь предлагал продолжить игру, сам брался за карты, но поскольку играл он из рук вон плохо, то кому-нибудь из дипломатов приходилось стоять рядом и помогать ему. Во время игры он мог отпустить шутку:
— Если я проиграю, то за меня платит Соловьёв — Россия так часто за меня платила.
Так цинично он демонстрировал на публике свою «независимость» от Петербурга. Встречаясь же с Соловьёвым с глазу на глаз, князь Микола не переставал делать заверения в своей преданности России.
— Я считаю себя более русским, нежели все русские вместе взятые, — заявил он однажды.
— В таком случае прошу ваше высочество считать меня немножко черногорцем, — дипломатично ответил Соловьёв.
Иногда на своих приёмах князь устраивал танцы, и тогда сам выходил танцевать сербский танец «коло», в котором вёл за собой весь хоровод. Что и говорить: князь Микола являлся колоритной и даже харизматичной личностью!
Из русской малочисленной колонии в Цетинье можно упомянуть энергичную Софью Петровну Мертваго, устроившую для черногорских девиц нечто вроде Смольного института, кстати, единственного в Цетинье нормального учебного заведения. Ещё на русские деньги содержалось военное училище.
Софья Петровна пользовалась у своих воспитанниц непререкаемым авторитетом. Так, она запретила дочери министра иностранных дел Гавро Вукотича выходить замуж за влюблённого в неё товарища министра Мартиновича, и последний ничего не мог с этим поделать. Он однажды заявился в русскую миссию и пригрозил при первой же встрече… плюнуть Софье Петровне в лицо. Соловьёв попытался успокоить взвинченного влюблённого и выразил надежду, что тот ни за что не посмеет оскорбить женщину. Он знал, что у черногорцев было принято плевать в лицо врагу, но чтобы унизить даму…
— Госпожа Мертваго носит титул превосходительства, и потому я не могу считать её за даму, — возразил товарищ министра.
Это свидетельствовало о том взгляде, который был принят в черногорском обществе на слабый пол. Женщины там выполняли самую тяжёлую работу, их часто использовали в качестве обычных вьючных животных. Если в армии нужно было перенести какую-нибудь тяжесть, то возникал спор, кого надо нанять:
