— Озимая, ты конечно компании нам не составишь, — утвердительно прогудел Никита на ухо Анечке Яровой. — «Ой, ты, рожь, ты о чем поешь, золотая рожь?» Все о том же? Зря ты на Хайсама сердишься. Он не виноват, что рожден мусульманином.
— Ну, и целуйся с ним, — сказала Аня, полоснув Аль-Хатиба ненавидящим взглядом.
— «И рыщут по дороге слоны и носороги и говорят сердито: „Что ж нету Аль-Болита?“» …Представьте, уважаемая Анна Михайловна, взбесившийся элефант топчет тщедушное тело надежды сирийского здравоохранения. Легче вам от этого станет?
— Отцепись, — коротко бросила Яровая и, собрав с подоконника конспекты, пошла по коридору к выходу.
— Да у вас, голубушка, все симптомы менингита, — водрузив на нос невидимое пенсне, профессорским тоном сказал ей вслед Шаров и опять сбился на детские стихи. — «Да-да-да! У них ангина, скарлатина, холерина, дифтерит, аппендицит, малярия и бронхит!»
— Что такий «холерина»? — спросил Аль-Хатиб, чувствовавший себя обиженным после Аниной демонстративной забастовки «Нет кускусу!».
— А холера его знает, — ответил Никита. — Я хирургом буду, а не терапевтом, поэтому сейчас изложу тебе все, что выучил про острые респираторные заболевания. Записывай! «Если простуду лечить, она пройдет за семь дней; если не лечить, то — за неделю». …Кстати, прими таблетку «упсы» для профилактики.
— Какой сегодня температура мороза?
— По радио сказали: минус двадцать. В тени.
…Подойдя к общежитию мединститута, где Хайсам, как и другие студенты-иностранцы, имел отдельную комнату, Надя проверила содержимое своей сумочки: книга «Доктор Айболит» в подарок хозяину, чтобы он перестал убиваться по поводу клички — здесь, коробка суфле — тоже, хлеб — на плечах, голова — на печах. Главным было не потерять голову. Никита, уверенный в том, что никто на нем не женится и не увезет его за границу, был спокоен, а Игошев, отличавшийся патологической рассеянностью, как всегда, опаздывал.
Аль-Хатиб встретил своих гостей с восточными церемониями, а Наде поцеловал ручку и подарил еще не распустившуюся розу в тугой спирали алых лепестков. Надежда спросила, улыбаясь:
— Как по-сирийски называют розы? Я хотела бы выучить твой язык.
— Журы, — ответил Хайсам. — Правду, красиво?
Толстая курица, чьи бока аппетитно лоснились на противне среди гарнира из поджаренного картофеля, как признался Шаров, «успешно пошла по желудочно-кишечному тракту». Угощая Надю консервированными оливками и пастилой, которую его мать делала из кисло-сладких плодов мушмулы, Хайсам сказал:
— Я приехаль сюда с один цел — учиться, получять висьшее образование. Но потихонечка- потихонечка биль много вот такий случай, что все теперь — мои друзьи.
— Кроме Аньки Яровой. Ты в операционной к ней не приближайся — скальпелем ткнет, — заметил Никита.
— Почему? У меня семь братьев, два сестер: Рагда и Нисрин. Плакать будут.
— Вот-вот, как раз поэтому. У Анны старший брательник служил в Чечне водителем на БТРе… Это танк недоделанный, на колесах. …Была заварушка, ребят пустили через угор — боевиков пощипать, а те просто их на минное поле заманивали. В общем, подорвался ефрейтор Яровой вместе со всем экипажем. … Давайте, что ли, выпьем за убиенных!
— Причем здес я? — удивился Хайсам.
— Противотанковые мины поставил инструктор-араб, хотя чеченам и самим не слабо. …Анна всех скопом ненавидит. …Ненависть — тушеная капуста: в детстве мы от нее отказываемся, но с годами нам приходится ее есть, — потянуло Шарова на кулинарные ассоциации, и он сменил тему. — Кускус все же посочнее будет.
Хайсам не признался, что настоящего кускуса, рассыпчатой золотистой от оливкового масла пшеничной каши, похожей на плов, с красным перцем, тмином и кусочками курицы, из продуктов, купленных в супермаркете, он сделать никак бы не смог, хотя все четыре года, проведенные в России, он готовил себе сам. Когда же в гости приглашали его, за столом Аль-Хатиб всегда уточнял, из чего приготовлено блюдо, так как при виде свиного мяса он испытывал легкую тошноту. Насколько обоснованным был древний мусульманский запрет, Хайсам убедился еще раз на лекциях по эпидемиологии, потому что вероятность заражения яйцами гельминтов при потреблении плохо термически обработанной свинины считалась высокой.
Когда сириец включал телевизор, спутниковая антенна которого принимала программу телевидения Дамаска, калориферы и микроволновою печь, электрический свет гас у половины общежития, и, не желая испытывать судьбу, Хайсам ограничился только одним из обогревателей, поэтому в его комнате стало прохладно, что заметил даже отличник Толя Игошев, какой ничего, кроме медицины, знать не хотел:
— Хау дует ду из окна.
— Нужно заклеить, — рассудительно сказала Надя. — Хайсамчик, у тебя бумага есть? Я тебе окно заклею.
Аль-Хатиб, понимавший все буквально, буквально ничего не понял: если Надя залепит стекло бумажным полотном, то, как он будет жить в темноте, без дневного света? Но возразить он тоже не решился, потому что не хотел попасть впросак с глупыми русскими традициями.
С обреченным видом Доктор Аль-Болид отдал два десятка листов писчей бумаги Наде, чье имя ему очень нравилось тем, что оно походило на арабское «Надия», и успокоился лишь после того, как она нарезала и приклеила на мыло полоски, перекрывавшие широкие щели по периметру окна.
Хрупкая небольшого роста Надежда вообще очень нравилась Хайсаму, но он и не помышлял о том, чтобы жениться на ней: во-первых, его убил бы отец, который совершал хадж в Мекку не для того, чтобы быть опозоренным сыновьями; во-вторых, как считал сириец, студентки мединститута были чересчур свободными — ни одна правоверная девушка не посмела бы вести себя так.
Зима — эта холодная русская пытка — никак не заканчивалась, хотя была уже середина второго семестра. Домой на каникулы Аль-Хатиб не полетел, потому что его ностальгия могла обойтись семье в такую сумму фунтов, что тосковать по родным пампасам сразу бы расхотелось.
…В препараторской, куда студенты приходили на занятия по оперативной хирургии, выше панелей из белого кафеля были развешаны аляповатые цветные муляжи внутренних органов, и сильно попахивало. В нос бил резкий специфический запах формалина от прямоугольной металлической емкости, в какой лежал труп, который лаборанты приносили из полуподвальчика, из большой общей ванны, где в массовом заплыве участвовало еще до двух десятков мертвецов, а плохо замытая надпись на стенке предостерегала: «Они не сдали экзамен по топографической анатомии».
Хайсам внутренним усилием воли заставлял себя не реагировать на тупой удар по обонянию, но добровольно препарировать тело он никогда не вызывался — грех! — предпочитая, чтобы черную работу делал или энтузиаст Толя Игошев, развивавший свой мозг, или практик Шаров, желавший набить руку.
— Топор, то есть тампон! Зажим — рот Аньке зажать, а то ее сейчас вырвет на Бориса Михайловича, — приговаривал Никита, артистично рассекая побуревший от формалина кожный покров, из- под которого плотными валиками лезли жировые накопления. — Все на трупы, эскулапы! Где у нас тут прямая мышца живота? Ах, вот она, сладенькая, вот она, моя шоколадочка!
От долгого пребывания в растворе мышечная масса, действительно, приобретала густо-коричневый цвет, но для того, чтобы сравнить ее с шоколадной плиткой, нужно было быть больше, чем поэтом. Впрочем, все и так знали, что Шаров станет замечательным хирургом, если, конечно, не сопьется.
Борис Михайлович, ассистент кафедры, худощавый интеллигентного вида мужчина, молча наблюдал за учебным процессом. Студенты его в общем-то любили, хотя время от времени он заставлял кого-нибудь их них работать без резиновых перчаток, то ли еще раз проверяя на профпригодность, то ли элементарно развлекаясь. За спиной у Бори, чтобы не попадать в поле его зрения, обычно «жались» Аль-Хатиб и Анна Яровая, брезгливость какой для будущего врача была на пределе нормы.
Все шло, как обычно, и из любви к порядку ассистент подошел к емкости с формалином, открыл ее и стал осматривать, нет ли ржавчины. От стола, где лежал труп, на какое-то мгновенье неожиданно
