Дед у меня — великий философ, Сократ из оркестровой ямы, и по поводу педагогических приемов Шеховцевой он как-то сказал мне:
— Понимаешь, и кричит она, и унижает, и до слез доводит — все это так. Про Ларису столько разгромных статей напечатали, что другая бы давно уже подалась в продавцы. Но, когда на космодроме с ревом взлетает ракета-носитель, нелепо упрекать ее за шум. Шеховцева столько «звезд» вывела на небосклон мирового балета, что ссориться с ней я не собираюсь…Ссориться с ней — опасно для жизни …для твоей жизни и твоего будущего.
— Гад ты, дед! Это тебе, наверное, хотелось заниматься балетом, а на каторгу послали меня, — упрекнула я его, так как была трепетной и десятилетней — на пуантах еще не стояла. — Позоришь мою фамилию: ты не Садовский, а Садистский!
— …Лучше, пожалуй, будет, если я расскажу Ларисе про то, как Глазунов дирижировал в Мариинке на премьере прекрасной своей «Раймонды».
— Ну, и как? В белом обтягивающем балетном трико? — спросила я, но деду отвечать не захотелось, и он только хитро подмигнул горячо любимой внученьке.
Позже я нашла в мемуарах одного театрального деятеля упоминание о том, что в самый кульминационный момент первой постановки балета «Раймонда» композитор Александр Константинович Глазунов положил на пюпитр дирижерскую палочку, достал платок, протер им пенсне (артисты на сцене сомлели от выходки маэстро) и после этого подал оркестру знак: «Продолжайте!». То есть в скрытой форме дед пригрозил Шеховцевой. Что стоит дирижеру на выступлении ее ученика поменять размер «четыре четвертых» на «шесть восьмых» — только палочкой взмахнуть, как фее Брильянтов из «Спящей красавицы»!
БЕЗЗАБОТНО И РАДОСТНО ТАНЦУЕТ АВРОРА. КОРОЛЬ И КОРОЛЕВА ЛЮБУЮТСЯ ДОЧЕРЬЮ. ОНИ ЗАБЫЛИ СТРАШНОЕ ПРЕДСКАЗАНЬЕ КАРАБОС. НИКТО НЕ ЗАМЕЧАЕТ СТАРУШКИ С ВЕРЕТЕНОМ В РУКАХ. А ШАЛОВЛИВАЯ АВРОРА УЖЕ ЗАБАВЛЯЕТСЯ ИГРУШКОЙ. ВСЕ С ВОЛНЕНИЕМ СЛЕДЯТ ЗА НЕЙ. ВНЕЗАПНО, УКОЛОВ ПАЛЕЦ, АВРОРА ВСКРИКИВАЕТ И ПАДАЕТ.
Напрасно лейку подальше в угол не поставили! Как сказал Заратустра: «Я научился летать: с тех пор я не вижу себя под собой, теперь бог танцует во мне». Пока бог танцевал и во мне, красуясь невесомыми большими прыжками и блеском мелких заносок, пришел черед учиться летать!
Чуть не встав в лейку, которая всегда должна быть в любом балетном классе, я упала навзничь, с полметра летела по полу, теряя шпильки из собранных «култышкой» волос, и врезалась в батарею отопления под окном. Боль была нестерпимой: чтобы не кричать, мне пришлось выталкивать воздух из гортани, потому что он вдруг стал наждачно обдирающим и застревал.
— Диана, девочка! — силуэтом на фоне сияющего ярким солнцем оконного стекла наклонилась надо мной, поверженной принцессой Авророй, Лариса Марковна.
— Я… полежу… здесь… немножко… — сказала я, останавливаясь через такт. — Пару часиков…
Только не заплакать! Садовская не будет плакать, она — хамка: как выбрала для себя в жизни I позицию, так в ней и пребывает! Балерина без куража — все равно, что самурай без харакири!
По привычке встав на колени, Шеховцева быстро ощупала мой голеностопный сустав. Черт побери, по-видимому, Лариса испугалась за меня: на ее лице мина замедленного действия и печать сострадания. Вот, ведь может же, может, когда захочет!
ТЕМ ВРЕМЕНЕМ ПРЕДПРИИМЧИВЫЙ ТРУФФАЛЬДИНО ПОПАДАЕТ В ТРУДНУЮ СИТУАЦИЮ: ОН ДОЛЖЕН ОДНОВРЕМЕННО ОБСЛУЖИВАТЬ ДВУХ ГОСПОД, КАЖДЫЙ ИЗ КОТОРЫХ ТРЕБУЕТ ОБЕД.
Пока мы с Шеховцевой изображали художественное полотно «Иван Грозный убивает своего сына», снежный барс спустился к нам с Гималаев — так я впервые увидела Эдуарда Третьякова в его легендарном белом кожаном костюме и черной рубашке — «звезду» балета лет тридцати с гибкой пластикой хищного зверя. Упасть бы, но некуда!
— Привет, Эдик, — сказала Лариса Марковна, удостоверившись в том, что я ничего не сломала и даже не растянула. — Ты зачем явился?
— По твоему приглашению, — лениво растягивая гласные, ответил Третьяков.
Она его специально пригласила полюбоваться, как я тут валяюсь на полу в воде. Мне немедленно захотелось спрятать голову в лейку. Невезуха!
— Иди, Садовская, на сегодня все, — скомандовала Лариса Марковна. — Если синяк появится, то сделаешь холодный компресс. Учти, я позвоню вечером твоему деду, чтобы проследил.
— Его нет: он в столицу поехал, в Москву златоглавую, — сказала я, поднимаясь из сразу же обмелевшей лужи, половина воды которой плескалась в моих балетных туфлях.
Мне страстно хотелось услышать, о чем будут разговаривать Шеховцева и Третьяков, но, прихватив свое новое японское, в бамбуке и желтых ирисах, полотенце, я побрела вон из балетного класса. Нельзя довольствоваться малым, но, в конце концов, по одному чуду в день — вполне справедливо! А я видела Шеховцеву доброй…
СИЛЬВИЯ, РАЗГОРЯЧЕННАЯ ОТ ОХОТЫ, УТОЛЯЕТ ЖАЖДУ. ЛЮБУЯСЬ СВОИМ ОТРАЖЕНИЕМ В РУЧЬЕ. ОХОТНИК ПЫТАЕТСЯ ОБЪЯСНИТЬ ЕЙ СВОИ ЧУВСТВА. ГОРДАЯ НИМФА СМЕЕТСЯ НАД НИМ И ГНЕВНО ГОНИТ ПАСТУХА ПРОЧЬ.
Придурок Пашка ждал меня в коридоре, сидя на подоконнике. Еще на двух подоконниках располагались влюбленные в него, графа Альберта и принца Зигфрида, маленькие лебеди: пам-пам-пам- пам-пам-пара-пам-па!
Если попытаться стать объективной, то данные у Трофимова неплохие. У него правильные черты лица и самый высокий в нашем выпуске прыжок, но мне Пашка противен. Я не Одетта и не накрашена, и вообще не готова к выходу.
— Видела хлыща из Москвы? — спросил Пашка за моей спиной, пристраиваясь в колонну, потому что я и не подумала притормозить около него.
— Отвянь! «Пор де бра лежит в основе великой науки рук в классическом танце…» Распускать — лежит в основе техники рук Павла Александровича Трофимова.
— Ты такая миленькая, когда злишься!
— Господи, — простонала я, — ну, что тебе стоило сделать его «голубым»?!
О! Наконец! Пашка обиделся! Вдруг подфартит, и он не станет со мной больше говорить, хотя бы до завтра, до экзамена по дуэтному танцу? Вернее, мычать. С ораторским искусством у нас в училище дела обстоят совсем плохо, причем, если с тобой философствует дед, какие-то шансы у тебя еще остаются, а те, кто живет в интернате — обречены. У второй из гениальных Павловых, у Надежды, когда она получила Гран-при, самый простой вопрос журналиста мог вызвать панику. «У вас — феноменальный шаг. Как вы этого достигли?» У меня тоже шаг — три прыжка и начались кулисы. На вопрос «Каким образом?..» отвечаю: «Сцена кончилась».
ЖИЗЕЛЬ ПОТРЯСЕНА КОВАРСТВОМ ВОЗЛЮБЛЕННОГО. РАЗРУШЕН ЧИСТЫЙ И ЯСНЫЙ МИР ЕЕ ВЕРЫ, НАДЕЖДЫ И МЕЧТАНИЙ. ОНА ЛИШАЕТСЯ РАССУДКА…
Когда я снова вышла в коридор, надев «гражданское» (не капроновую пачку с золотой короной, а обтягивающий свитерок и джинсы), подоконники пустовали: красавец принц Зигфрид свалил, и улетевшие по нему маленькие лебеди отправились следом.
Мой путь был устремлен в другую сторону, потому что начали проявляться симптомы сотрясения мозга, которое одним равнодушным взглядом нанес мне Эдуард Третьяков. …Не думала, что влюблюсь так бездарно — лежа на спине! …Я сошла с ума: я по-прежнему не прекрасная королева лебедей, Одетта, я — Офелия, хотя это совсем из другой оперы.
Дверь балетного класса отворилась, и гений в своих белых одеждах предстал перед бедной
