значения, я ничего не хотел помнить…
Все началось с того, что наш Почтовый Ящик получил в свое распоряжение новейший, секретнейший, украденный где-нибудь в самом сердце Японии, наверняка, обагренный кровью – лазерный принтер, и мы с Хомяком были допущены к нему.
Это был изящный, полный хромированных деталей, с безупречным дизайном созданный аппарат. Первое, что он нам выдал, была цветная, сканированная до последней завитушки, обертка от шоколада «Аленка» – не хватало лишь запаха.
Потом, шутки ради, я напечатал дурацкие удостоверения, мандаты, воспроизвел, чтобы раздать друзьям, свой единый проездной билет… Дальнейшее развитие событий было предрешено. Несколько фальшивых пятерок и трешек, специально измятых и замусоленных, удалось сбыть в винных магазинах, далее я решил остановиться.
– Мы будем делать доллары, – угрюмо сказал Хомяк.
– Мы сотрем файлы и навсегда оставим дивные мечты.
– Ты не понимаешь: в Кодексе написано – подделка государственных, казначейских билетов… К валюте это не имеет никакого отношения.
– Это не имеет никакого отношения и ко мне.
– Послушай, мы сделаем конечное количество валюты, обменяем ее на деньги, сотрем файлы и прекратим деятельность навсегда, зато будем обеспечены на всю оставшуюся жизнь. Помнишь, Ром, как в детстве мы мечтали ограбить телефонный аппарат, прострелять двушки в тире…
– Помню, – сказал я, – разумеется, помню.
Я напечатал несколько пробных стодолларовых банкнот, внимательно, через лупу, сличил их с первоисточником и остался доволен качеством полученного изображения.
– Имеются в виду эти предметы?
– Да. Фальшивок было ровно пять.
– Вы могли бы распознать среди них настоящую, если бы она сейчас лежала перед вами?
– Конечно. Достаточно пощупать бумагу и посмотреть на свет.
– Следовательно, вам удавалось находить таких малограмотных лохов, или подпаивать их титурамом, чтобы заключать свои успешные сделки?
– Вы что-то путаете, гражданин следователь. Я ни разу не заключил ни одной успешной сделки.
– Все сделки были безуспешными?
– Никаких сделок не было. Я повторяю: я напечатал всего пять бумажек, и около года они провалялись на дне моего стола, где вы их и обнаружили при обыске.
– Допустим, это правда. Тогда скажи, умник, где ты взял шестую, то есть, первую,
– В журнале «Америка». Я сканировал изображения, отредактировал нечеткие места и…
– Лжете. Экспертиза показала, что исходным материалом была настоящая банкнота. Кто, где и при каких обстоятельствах передал ее вам, и куда она делась потом?
Я попросил закурить, затем – стакан воды. Стодолларовую бумажку раздобыл, естественно, Хомяк.
– А если я откажусь отвечать на этот вопрос?
– Это ваше право.
– Или, допустим, я нашел ее под деревом, у «Метрополя», затем обменял и пропил?
– Не имеет значения. Уже за тот факт, что иностранная валюта без законных оснований находилась в ваших руках, мы можем привлечь вас к уголовной ответственности на срок от трех лет. Но это еще не все… – следователь выдвинул ящик стола, как бы намереваясь достать пистолет и пристрелить меня, и вытащил увесистую пачку американских долларов. Все они были как две капли воды похожи друг на друга, как и на ту, исходную, тайну которой я никогда не смог бы выдать.
– Но этого не может быть! Файлы были стерты немедленно, моими собственными руками, и все, что осталось от этой глупой шутки – пять фантиков, которые я просто забыл выбросить.
– Так-так. Вы были в лаборатории один?
– Да, – соврал я.
– Вы были в трезвом, ясном сознании?
– Да, – сказал я истинную правду.
– Что ж! На этом допрос пока считаю оконченным.
Меня долго вели по коридорам, лестницам, пока не бросили в камеру, полную
После моего полного и окончательного отказа мы с Хомяком решили стереть все наши наработки и забыть об этом. Внезапно позвонила Полина, и я был вынужден выйти к другому телефону, чтобы друг не услышал даже срезанную модуляцию нашего разговора. Полина, как всегда, потребовала много слов и времени. Когда я вернулся в кабинет, Хомяк уже заканчивал работу.
Теперь для меня не было никакого сомнения, что, воспользовавшись моим отсутствием, Хомяк переписал файлы на свои дискеты, а в дальнейшем печатал доллары, сколько ему было нужно.
Первым моим порывом было биться о железную дверь и немедленно требовать следователя. Затем я спокойно и серьезно подумал, благо, у меня была целая ночь.
Чего я добьюсь этим? Мести за поруганную честь матери, преданную дружбу? Странный какой-то способ осуществления… Привлечь его в соучастники – с тем, чтобы мне скостили пару годков? Тут, не говоря уже о главном, будет совсем наоборот: преступление пройдет уже как
К утру, когда лампочка в камере разгорелась несколько ярче, что, собственно, и сигнализировало о начале нового дня, я принял единственно верное в этой ситуации решение – взять все на себя.
– Сегодня вечером мы будем показывать тебе то, что ты придумаешь сам, – сказал мне вслед специалист по прописке, когда меня повели на утренний допрос. Ноги вертухая (вероятно, перебрал вчера) были довольно ватными, да и сама лестница, как где-то у Набокова, была мягкой, валкой; чудной милиционер, в юбке вместо брюк, распахнул передо мной дверь, а там, все еще материальный, но вот-вот готовый раствориться, зыбился силуэт следователя, и тут хлынули из окон в комнату облака, затем и вовсе не стало ни комнаты, ни облаков, поскольку – что только не случится за восемь с хвостиком лет? – наш самолет вынырнул из грозового слоя и круто пошел вниз, будто увидел на каком-то колхозном поле лакомого тельца.
Лишь когда колеса ударились о бетон и аппарат встряхнуло, я вышел из ностальгического оцепенения, моя душа, совершив путешествие в пространстве и времени, болезненно вернулась в тело, которое, между тем, спускалось по трапу, ни на кого не производя впечатления будущего убийцы, а вместе со всеми вдыхало густой воздух Юга, хотя, как знать, может быть, этот аэробус как раз и был переполнен убийцами.
Я вошел в Крым, улыбаясь. Ялта встретила меня проливным дождем.
Оставив рискованную мысль сразу сойти в Ай-Даниле, куда вели последние следы Ники, я все-таки доехал до автовокзала и снял комнату.
Хозяйка сетовала на цены, жаловалась на невыносимую жизнь: постоянные перебои с водой, электричеством, часто приходится пользоваться свечами, будто бы специально, как бы создавая – хе-хе – интимную обстановку… Женщина была немолода, некрасива, источала запах нестиранного белья.
– Вы любите Хемингуэя? – перебил ее я.
– О да, обожаю! Особенно, его последний роман, «Райский сад», где отчетливо звучит великая булгаковская мысль о том, что рукописи не горят… Надо же! Двум писателям, разных судеб, национальностей, пришла одна и та же мысль… А вы, кстати, случайно, не еврей?
– Рукописи, – сказал я, игнорируя вопрос, – горят. К тому же – дурно пахнут при этом.
– Шо вы такое гутарите? Это же нонсенс. Надеюсь, у нас будет время и место подробнее поговорить об этом. Между прочим, вам нравится роман французского писателя Гюстава Флобера «Госпожа Бовари»?
Отвечать уже не было необходимости, так как мы приехали, и я, в мутном свете салонной лампочки, занялся подсчетом карбованцев, которые выглядели еще более нелепо, чем новые российские рубли.
Город, который я мельком успел разглядеть, изменился столь же радикально, что и Москва: разве что,
