1988
ЭПИЛОГ
Заключительная история Ураганова
Как ни жаль, Дорогой читатель, а подошло время расставаться. Бог знает, когда еще свидимся. И свидимся ли? Хорошо бы, не в «Матросской тишине», на пребывание в которой я, кстати, как бывший матрос, имею законное право. А вообще-то для водолазов надо строить подводные тюрьмы. Но такие рассуждения могут завести далеко: шахтерам тогда подавай подземные тюрьмы, газовикам — газовые камеры, металлургам — остывшие доменные печи, оркестрантам — глубокие оркестровые ямы… И так далее.
Предвижу ваш коварный вопрос о работниках лесного хозяйства. Такого вопроса нет! С ними давно разобрались. Лесоповал есть лесоповал. Уж он-то не меняется ни в какие времена.
Ну вот, опять, как всегда, отвлекся. Но лучше отвлекаться, чем привлекаться.
А потянуло меня к этой малоприятной теме известно почему. Как вы знаете, наш «Богатырь» приписан к Черноморскому пароходству. Однако, исконно татарский, русский Крым теперь второй раз отошел к Украине. Украинцев я, честно скажу, без уверток, очень уважаю, а иных попросту люблю. Мои собственные дети — на четверть украинцы, потому что моя жена, москвичка Ира, как оказалось, — наполовину хохлушка, хоть и по паспорту русская. Собственно, по паспорту все мы — русские.
Особенно много русских среди известных исторических мореплавателей: Беринг, Крузенштерн, Беллинсгаузен, Миклухо-Маклай, Врангель, Шмидт, наш академик Сикоморский и боцман Нестерчук. Хотя нет: Нестерчук — украинец, тут я, признаюсь, хватил лишку. Да еще какой украинец, выяснилось, — почище Леси Украинки!
С ним, Нестерчуком, вообще беда. Я ему как-то гордо заявил, когда началась неразбериха с черноморцами:
— Севастополь — колыбель российского флота, а не колыска украинского!
А он меня спрашивает:
— Что такое колыска? — Родного языка до сих пор не знает, потому что всю жизнь среди вражеских москалей в Москве прожил. — Люлька, что ли?
Скажет тоже… Люлька — это, по-моему, любимая курительная трубка, которая погубила Тараса Бульбу. Он ее потерял при кровавом набеге на Польшу, вернулся искать, тут-то ляхи его и схватили ни за что, ни про что. Помню, я заливался в школе горючими слезами, когда наша русская учительница, тоже рыдая, читала вслух, как Бульбу поджаривали на костре. Такое мог сочинить только наш гениальный писатель Гоголь, Николай Васильевич, в свое время присягнувший русской армии, несмотря на ссылку.
После моего вразумления боцман вконец запутался и наморщил лоб одной, но глубоченной — можно сказать, бездонной, — морщиной:
— А кто такие ляхи?
— Лихие люди, — отвечаю. — Поляки. Те самые, от которых вы быстренько переметнулись к нам, когда вас исторически поприжали.
— Без тебя знаю, — обиделся он. — Об этом в Киеве написано на подстаменте, — так и сказал: на «подстаменте», — Богдана Хмельницкого. — И насел на меня: — Не юли, юла юльная! Так ты собираешься принимать нашу украинскую присягу или нет?
С той присяги, как только «Богатырь» сдуру бросил якорь в Ялтинском порту, и начались мои мытарства. Наш мирный океанографический, научно-исследовательский корабль местные власти почему-то определили как военный. Он, мол, потому годами бороздил мировой океан, что научно исследовал, вернее — прокладывал, курсы для боевых подводных лодок. Тю-тю малина! Вот оно что. А я-то думал…
— Но в таком случае «Богатырь» следует отнести к стратегическим силам СНГ, а не к украинскому флоту, — сразу нашелся я.
— Выкуси, — не полез он за словом в карман, зато вынул из него и показал внушительную фигу. Дулю — по-украински, шиш — по-русски. — Мы — тактические силы, а не стратегические. Подводные лодки, те — да, а мы — нет. Мы — вспомогательные.
Прыткий какой. На одном сале вырос в Москве. Именно про таких Сергей Михалков сказал: «…все наше хаят и бранят, а сало — русское едят».
Короче, украинскую присягу я принимать не стал. Я в тот торжественный момент на дно ушел. Под водой был: текущий ремонт проводил — дело наше такое, водолазное.
Правда, боцман мне текст присяги прямо в скафандр через переговорное устройство диктовал, нагло требуя, чтобы я повторял вслед за ним под водой возвышенные, надводные слова, и угрожал, в противном случае, перекрыть мне кислород: в данном случае — воздушную смесь. Но все-таки не решился. Видать — или слыхать, — побоялся международного осложнения моего организма.
И вот, поскольку я наотрез отказался от чужой присяги, меня тут же списали на берег. На Крымский. И нарочно выдали жалкий остаток жалованья русскими рублями, а не ихними купонами.
Дорого обошелся мне мой патриотизм. За свою верность будущему Андреевскому флагу — его еще не ввели — я мог запросто загнуться с голоду. На рубли там ничего не купишь, разве что можешь внести квартплату. Но квартиры у меня в Крыму не было. Не было у меня и никакого головного убора: ни кепки, ни бескозырки, ни водолазного шлема — даже подаяния не смог бы собирать. Некуда.
Честно говоря, по пути в Россию меня подкармливали купонные путанки — да простит меня моя жена, москвичка Ира, — только они и могли посочувствовать бравому русскому моряку, оказавшемуся в загранке на мели. Как говорится, живи и давай другим. Они мне давали.
Не помню, как добрался я до первого таможенного поста между двумя дружественными славянскими народами. Из одних прощальных обшаривающих объятий меня перебросило в другие — встречающие тесные объятия. Впрочем, я и сам, завидев русскую официальную фуражку, радостно полетел навстречу своим так, что, столкнувшись с нашим таможенником, кубарем покатился с ним в обнимку по земле.
Не оценив моего ликующего пыла и громко обидевшись, он тут же обыскал меня с ног до головы. И, понятно, не только не обнаружил ничего запрещенного ко ввозу, но и вообще ничего. (На предмет вывоза меня уже бесполезно проверила та сторона).
Так я вернулся на родину.
К тому времени у меня ни копейки не было. Между прочим, должен отметить, что новички обеих таможенных служб пока еще работают из рук вон плохо. Никто не обнаружил, что на мне было надето семь тельняшек. Унес и пронес. И ничего зазорного в том не вижу. В конце концов, я взял на «Богатыре» и вернул на родину как-никак, а российское имущество.
За шесть тельняшек я и добрался до Москвы. А седьмой, последний тельник, застегнув китель на голой груди, я щедро отдал таксисту за проезд до своего дома в Матвеевской. Жена и дети встретили хорошо. Не ругали.
Ну, что еще сказать?.. Я снова — в который раз — устроился на службу в Южном порту столицы. Там меня помнили и приняли без звука — с веселыми криками:
— Валерка вернулся! Ураганов!
Жизнь продолжается, хотя при демократии жить трудно, не привыкли еще. Снова встречаемся — реже, конечно, — с толстяком Федором и с кучерявым детиной Глебом в московских Можайских банях.
Иногда позволяем себе и пивком побаловаться. Десять рублей за литр — это тебе не шутка. Раньше бы за такие шутки «фотокарточку» набили. О своих приключениях тоже теперь рассказываю реже. Никого ими сейчас не удивишь. Говорим больше о ценах и о жратве. Кучерявый детина Глеб пооблысел, а «толстяк» Федор стал стройным, как заграничный таврический кипарис, от новой свободной жизни. Зато Федор хвалится, что теперь у него на мытье тела уходит вдвое меньше хозяйственного мыла, чем прежде — туалетного. Как и у Глеба — на его нынешнюю шевелюру. Да скоро, наверное, все будем мыться вообще без мыла — из мощных пожарных брандспойтов или из шлангов, а париться — либо резиновыми дубинками, либо домашними мусорными вениками. Невелик выбор, а?
