кромки облаков, ходят германские самолеты…
10. ПОДНЯТЬ ФЛАГ
Подолгу и всегда с удовольствием присматривался Ладынин к своему помощнику на походах. Особая, спокойная, уверенная сила никогда не покидала этого небольшого ростом веселого, попыхивающего папиросой человека.
Вот и сейчас, зажав зубами мундштук, напевает Чижов на свой, им сочиненный, мотив старую поморскую песню — унылую и печальную на самом деле и совершенно залихватскую у Чижова:
Грумантом поморы называли Шпицберген, и Ладынин, зная, что такое Грумант, спрашивает об этом у Чижова.
— А мне неизвестно, — говорит Чижов, — бабка пела, я и запомнил слова. Грумант так Грумант, наше дело петушиное, прокукарекал, а там хоть и не рассветай.
И, подмигнув сам себе, Чижов берет пеленг на конвоируемый транспорт, а потом, глядя вперед, в бесконечное, бурное, холодное море, вновь начинает напевать:
Холодно. Очень холодно. От ледяного ветра и соленых брызг у сигнальщиков слезятся глаза. Шторм не страшен большому, тяжело груженому транспорту. Но маленькому военному кораблю трудно: с грохотом черные огромные валы обрушиваются на палубы и пенящимися потоками стекают по верхней палубе. Швыряет так, что люди на верхней палубе привязали себя концами, чтобы не снесло за борт. Кое-кто, стыдливо озираясь, травит.
Все обмерзло.
Артиллеристы непрерывно отогревают пушки и пулеметы. Небо ясное, самолеты могут появиться в любую минуту, как уже появлялись дважды, и, если появятся, е, если появятся, а вооружение не будет в полном порядке, мало ли что может случиться.
А попробуй-ка, поработай на таком ветру, когда корабль бросает из стороны в сторону, точно щепку, когда штормовые леера так обмерзли, что их не охватить рукой, когда лед слоем покрыл верхнюю палубу и слой этот непрерывно, после каждой волны, утолщается…
Полушубки тоже обмерзли и сверкают на морозном солнце. Люди кажутся в них, точно бы покрытыми зеркальною бронею, сверкающим панцирем; обыкновенные бараньи полушубки превратились в сказочную одежду.
Ладынин тоже обледенел, Чижов с головы до ног покрылся хрустящей коркой.
— Вот в чем наше преимущество перед авиацией, — говорит он. — Самолет при обледенении летать не может, а мы сколько угодно. Сделайте одолжение. Нам не страшен серый волк…
Корабль то вздымается на волну, го рушится вниз, в бездну. Боцман Коровин совсем выбился из сил и ругается последними словами. Вот опять ударом волны сбило бомбовую тележку, и Коровин с подветренной стороны, хватаясь за что попало, побежал на корму. Туда же за ним пробираются Артюхов и два других краснофлотца.
Через четверть часа боцман докладывает:
— Все в порядке.
Лицо у Коровина разбито. Из переносицы сочится кровь. Руки потрескались и распухли так, что почти не работают. Сердитым голосом Коровин объясняет:
— Как товарищ командир приказал, так и сделал: концами подвязал к поручням кормового мостика, они и пошли. Смокли здорово, а так ничего. Говоров маленько стукнулся. Можно быть свободным?
— Идите!
Боцман уходит. Соленая ледяная вода разъедает трещины на руках, это очень больно, и на ходу боцман забегает к Тишкину, чтобы тот чем-нибудь помазал. Тишкин мажет.
— А внутрь ничего не дадите? — хмуро спрашивает боцман.
Тишкин моргает, делает вид, что вопрос боцмана ему непонятен.
— Валерьянки могу накапать, — говорит он, наконец. — Валерьянка — хорошая вещь для нервного человека.
Внезапно корабль кидает так, что Тишкин ударяется затылком о перегородку, а боцман налетает на него всей тяжестью своего тела. В это мгновение боцман шепчет:
— Ежели бы спиртику. А? Спиртяшки? Колонуть бы, товарищ доктор. Колонувши, оно всегда легло…
Корабль вновь швыряет.
Огромная волна опять обрушивается на полубак, с ревом катится по верхней падубе, клокочет и пенными потоками уходит за борт.
Чижов напевает негромко, а потом сворачивает в рубке козью ножку. Из номерной, прекрасной, крепчайшей махорки. И говорит командиру:
— Не желаете ли, товарищ гвардии старший лейтенант! Прекрасная вещь. Меня лично до самых пяток продергивает, Голову просвежает, греет, бреет, моет — высшего класса курево…
Сюда, на мостик, вестовой Колесников приносит им четвертый уж, с сахаром, горячий чан. Тут он наливает из кувшина по стаканам и, пожелав хорошего аппетита, исчезает. Чай пить на мостике в такой шторм, когда корабль валяет из стороны в сторону, очень трудно, но Ладынин и Чижов все-таки пьют, и Чижов при это м бормочет:
— Ай и хорош! Горячей черта! Ай, разуважил Колесников… — Потом сладким голосом спрашивает: — А что, товарищ командир, если вот в таком безобразии морском — да минка? Этакая, бродячая? Да стукнет? А? Ни к чему тогда наши с вами размышления насчет тресочки покушать в холодке после войны? Как вы считаете…
Огромная волна надвигается на корабль…
Шторм кончился, и море стало совсем тихим, когда сигнальщик Жук доложил, что видит неизвестные корабли. Ладынин взял бинокль и с разу же сам увидел их: они шли строем фронта — один, два, три, потом, через секунду, он увидел четвертый корабль.
— Миноносцы как будто, — сказал Чижов.
Не отрывая глаз от фронта вражеских кораблей, он объявил боевую тревогу и посмотрел на командира, ожидая приказаний.
Сердце Ладынина билось резко, толчками. Это было мгновение высшее, необыкновенное,
