исполнять уже через десять минут: обет молчания. До самого отъезда из приюта никто не должен произнести ни слова. За соблюдением правил следил сам падре Руффьер — энергичный коренастый гаушо, сын выходцев из Франции, увлекавшийся пчеловодством. Он туг же прочел мальчикам одну из своих знаменитых проповедей, которые оставили неизгладимый след в памяти многих поколений учеников Санто- Инасио:
— Вы прибыли сюда, как прибывают машины на технический осмотр и ремонт. Попытайтесь полностью разобрать себя, деталь за деталью. Не бойтесь, если увидите много грязи. Важно потом вновь поставить детали на нужное место и при этом быть предельно честными.
Проповедь длилась почти час, но именно эти слова звучали потом в голове Пауло весь первый день, который он провел в одиночестве, бродя по лесу вокруг дома. Вечером он записал в дневник: «Я пересмотрел все свои мысли последних дней и готов к исправлению». Прочитав «Аве Мария» и «Отче наш», он погрузился в сон.
Хотя падре Руффьер ясно определил цель уединения — «здесь вы удалитесь от мирских соблазнов и предадитесь размышлению и молитве», — далеко не все мальчики прибыли сюда с благочестивыми намерениями. После ужина и вечерней молитвы по коридорам здания скользили тени, мальчики тайком собирались в группы, играли в покер и «семь-с-половиной». Если им удавалось провезти в чемодане приемник на батарейках, что было строжайше запрещено, и поймать «Радиожурнал Бразилии», кто-нибудь тут же предлагал сделать ставки на скачках «Жокей-клуба». Глубокой ночью благочестие приюта осквернялось азартной игрой, курением и даже выпивкой, если кто-то ухитрялся привезти виски во флаконах от шампуня. Заметив ночью свет в комнате, какой-нибудь бдительный падре туг же вырубал электричество, дабы пресечь греховную деятельность, что однако не всегда решало проблему — нечестивое веселье могло продолжаться и при свечах, похищенных днем в капелле.
Пауло проснулся в пять утра с тяжелой головой, но ему стало немного лучше, когда он открыл окно и увидел первые лучи солнца над океаном.
Ровно в шесть, еще до завтрака, дожидаясь в капелле утренней мессы вместе с товарищами, Пауло решил вверить себя Господу и совершить то, на что у него не хватало духа вот уже почти год: исповедаться. Трудность была не в самой исповеди, но в тех мучительных объяснениях, что обычно за нею следовали. Мальчики приходили к исповеднику, намереваясь признаться лишь в самых банальных грехах, но священник обязательно задавал им стыдный прямой вопрос:
— Ты согрешил против целомудрия, сын мой? — Если ответ был утвердительным, неизбежно следовали другие вопросы: — Один или с кем-то? — Если с кем-то, священник продолжал терзать несчастного грешника: — С человеком или животным? — Если с человеком, приходилось уточнить пол партнера: — С мальчиком или девочкой?
Пауло было безумно трудно говорить о таком, что он даже не считал грехом. По его мнению, в мастурбации не было ничего зазорного. В тетради он писал: «Никто на земле не вправе бросить в меня камень, потому что никто не может избежать этого искушения». Но Пауло не мог заставить себя признаться в этом на исповеди и постоянно тяготился ощущением собственной греховности. После мессы падре Руффьер вновь произнес грозную проповедь. Глядя в устремленные на него широко открытые глаза учеников, священник красочно изобразил то место, куда неизбежно попадают грешники:
— И вот мы уже в аду! Мы видим вокруг лишь слезы и слышим скрежет зубовный! И я встречаю совратившего меня приятеля и проклинаю его! И все мы рыдаем и раскаиваемся, а дьявол смотрит на нас с мерзкой улыбкой, от которой наши страдания становятся еще страшнее. Но самая лютая кара, самая нестерпимая мука состоит в том, что у нас нет никакой надежды. Мы останемся здесь навечно.
Пауло не сомневался: падре Руффьер говорит о нем. Он не исповедовался уже год, боясь признаться в том, что мастурбирует, и если вдруг сейчас умрет, то отправится прямо в ад. Пауло представил себе, как дьявол смотрит ему в глаза с издевательским хохотом: «Мой дорогой, твои муки еще и не начинались!» Пауло чувствовал себя беззащитным, бессильным, потерянным. Ему никто не мог помочь, но он знал, что приют — вместилище истины, а не сомнений. И перед ним стоял выбор: терпеть вечные муки в адском огне или отказаться от самоудовлетворения. Он выбрал веру. Дрожа от волнения, стоя на коленях на каменных плитах, он обратился к Богу и дал торжественное обещание никогда больше не мастурбировать. Это придало ему храбрости и успокоило сердце, но благостное состояние оказалось недолгим. На другой же день дьявол набросился на Пауло столь яростно, что мальчик не устоял. Он вышел из туалета с таким чувством, будто у него руки в крови, после чего встал перед алтарем и взмолился:
— Господи! Я мечтаю исправиться, но не могу удержаться! Я много раз пытался преодолеть искушение, но продолжаю грешить! Я грешу мыслями, словами, поступками. Дай мне силы! Я прошу милости! Милости! Милости!
Он был в отчаянии, однако ему несколько полегчало, когда, бродя по лесу, он узнал, что не будет одинок в вечных муках: один приятель шепотом признался, что тоже грешит рукоблудием.
Сгорая от стыда, Пауло до отъезда выслушал еще две проповеди падре Руффьера, составленные так, чтобы произвести ошеломляющее впечатление на неокрепшие души подростков. На этот раз священник обратился к жутким и трагическим образам — он хотел предупредить слушателей о губительности пристрастия к материальным благам. Жестикулируя как настоящий актер, священник картинно воздевал короткие мускулистые руки к небесам:
— Истинно, истинно реку вам, дети мои: придет час, и все мы сляжем. Представьте, что вы в агонии. В больничной палате ваши бледные, потрясенные родственники. Столик завален уже ненужными лекарствами. И вы наконец понимаете, насколько слабы. Вы униженно признаете свое бессилие. Какая вам польза в этот фатальный час от славы, денег, автомобилей, роскоши? К чему все это, если в конце с вами будет только Создатель? — Его воздетые руки со сжатыми кулаками казались двумя деревянными башнями. Падре Руффьер взывал, будто охваченный божественным гневом: — Оставьте все, дети мои! Отриньте все!
Но его слова отнюдь не были призывом к социализму. И не только потому, что перед ним стояли дети из самых обеспеченных семей Рио-де-Жанейро. Колледж Санто-Инасио славился своими консервативными политическими взглядами, там все время показывали фильмы о расстрелах на кастровской Кубе, чтобы подростки не сомневались в «кровавой природе коммунизма». Да и сам падре Руффьер любил рассказывать, как бежал из Колумбии, «спасаясь от коммунистов» (он имел в виду народное восстание, вспыхнувшее в Боготе в 1948 году, его называли «Боготасо»). И теперь мальчики испуганно переглянулись, а священник выдержал паузу и вернулся к образу ада. Он упирал на то, что страдания грешников будут вечными:
— Ад — он как океан, что у нас перед глазами. Представим себе: раз в сто лет прилетает ласточка и уносит каплю воды. Ласточка — это ты, океан — наказание за твои грехи. Ты будешь страдать миллионы лет, но однажды океан опустеет. И ты скажешь: все, это конец, теперь я смогу успокоиться. — Падре Руффьер сделал эффектную паузу и продолжил: — А Создатель улыбнется в вышине и изречет: это лишь начало. Будут новые океаны, и так будет вечно. Ласточка осушает, а я наполняю вновь.
Весь остаток дня эти слова звучали в голове Пауло. Он бродил по лесу, пытаясь утешиться красотой природы, но она не могла заглушить страшные слова проповедника. Перед сном Пауло записал в тетради, какую пользу принесло ему уединение в духовном приюте:
Здесь я полностью забыл о мире. Забыл, что мне грозит провал по математике, забыл, что футболисты Ботафого оказались на чемпионате впереди всех, забыл, что на будущей неделе поеду на остров Итаипу. Но я чувствую, что с каждой минутой забвения я учусь лучше понимать мир. Я возвращаюсь в мир, которого не понимал, который ненавидел — но уединение помогло мне понять и полюбить его. Здесь я научился видеть красоту в каждой травинке и каждом камне. Короче говоря, я научился жить.
Важнее всего было то, что он возвращался домой, обретя благодетельный дар. Несмотря на все последующие взлеты и падения, он станет теперь для Пауло великой путеводной звездой: будущий писатель обрел веру. И даже его родители, уже потерявшие, кажется, надежду загнать мальчика в какие-то рамки, воспряли духом, увидев Пауло, которого им вернули иезуиты.
