разрывали длинные, слепящие молнии. Грохот, которым отзывались небеса, был воистину катастрофическим. Хотелось забиться куда-нибудь в угол, желательно в шкаф и, зарывшись головой в ворох белья, тихонечко переждать погодную свистопляску.
Манька с детства боялась грозы. Завидев на небе темные низкие тучи, она сразу же прибегала домой, под крылышко Ба. Далее начинались лихорадочные приготовления – Манька затыкала уши ватой, запасалась какой-нибудь книжкой, обязательно с картинками, и затаивалась на полу самой, по ее мнению, безопасной комнаты в доме – гостиной.
Если гроза была слабенькая и бурчала так себе, Манька могла даже забыть о ней, увлекшись чтением. Если гроза случалась громкая, Манька переключалась с чтения на рассматривание картинок и подробно в крик рассказывала, что именно художник изобразил на странице семнадцать книги «Оцеола, вождь семинолов».
– Тут изображен индеец, – орала Манька, пытаясь перекричать себя, – этот индеец весь в перьях и головном уборе. Копье торчит сбоку. Но он не ранен, нет! – Тут Манька, испуганная очередным всполохом молнии, зарывалась лицом в книжку и вещала оттуда: – Чтобы ранить такого индейца, нужен полк бледнолицых. Хотя, думаю, и полк бледнолицых с ним не справится!
Если же гроза случалась нечеловеческой силы – а такие грозы в нашей высокогорной местности были нередки, Манька забивалась под диван в гостиной и орала оттуда песни. Выкурить ее из укрытия было практически невыполнимой задачей – Манька вцеплялась мертвой хваткой в ножки дивана и, лежа на животе в позе морской звезды, орала в паркетный пол «Бухенвальдский набат», чередуя его с гимном Советского Союза. Ничего другого в состоянии аффекта Манька орать не умела, а плакать от страха считала ниже своего достоинства.
Ба с дядей Мишей в минуты Манюниного смятения вели себя крайне непедагогично – чуть ли не по полу катались, корчась от смеха.
– Дочка, – рыдал в торчащие из-под дивана кругленькие Манькины пятки дядя Миша, – ты можешь мне объяснить, зачем гимн орешь?!
– Я еще понимаю «Бухенвальдский набат», – всхлипывая, вторила сыну Ба, – этим набатом они уже замучили весь район, исполняя его на всех торжественных мероприятиях. Но гимн?
– Ничего они в песнях не понимают, – рассказывала мне потом Манька. – Нарка, когда ты слышишь гимн нашей страны, что сразу представляешь?
– Красную площадь.
– Вот! А кто по Красной площади марширует?
– Войска.
– Ну! Я прямо вижу, как наши войска маршируют и идут сражаться с грозой. И боюсь меньше!
– А «Бухенвальдский набат» зачем поешь?
– Он громкий. И там про «люди мира, на минуту встаньте».
– Ага, – соглашалась я. Теперь Манькина логика мне была очень даже понятна. Люди мира, на минуту встаньте и набейте морду грозе. Вот чего моя подруга орет из-под дивана!
И надо же было такому приключиться, чтобы седьмое апреля, день шестидесятилетия Ба, ознаменовался грандиозной грозой! Видимо, небеса решили по-своему поздравить Розу Иосифовну с юбилеем и в шесть ноль-ноль утра организовали в ее честь салют. Первый же праздничный раскат поднял на уши весь городок – рык получился таким оглушительным, словно наверху опрокинули огроменный воз с алюминиевыми кастрюлями. И кастрюли, перекатываясь с боку на бок, рассыпались от горизонта к горизонту, наводя своим немилосердным грохотом священный ужас на все живое.
Похрапывающий на диване гостиной дядя Мотя подскочил от этого грохота, как ужаленный.
– Что такое? – пробормотал он, нашарил тапки и побрел на ощупь к окну – разбираться с источником шума. Следующий грандиозный раскат загнал его обратно в постель – видать, встречать апокалипсис в желтых семейниках, густо подсиненной майке и тапках на всклокоченную ногу дядя Мотя был не готов. Он лихорадочно подоткнул со всех сторон одеяло, зарылся головой в подушку и притих.
Вчерашний день дядя Мотя провел в рейсовом автобусе – ехал с двумя пересадками в Берд. Вез сестре три килограмма осетрины, ящик фиников, два длиннющих парниковых огурца и букет завернутых во влажное кухонное полотенце ирисов. Всю дорогу дядя Мотя опрыскивал полотенце водичкой, чтобы цветы не завяли. Довез букет в целости и сохранности, а потом еще помогал сестре готовить рыбу. Часть осетрины они отварили и, полив соусом из белого вина напополам с уксусом, замариновали на холоде, а другую часть запекли в духовке. А потом до поздней ночи, чаевничая вприкуску, вспоминали детство, листали семейный альбом и рассматривали пожелтевшие старые фотографии.
Утренняя гроза оказалась совсем некстати – дядя Мотя очень хотел выспаться после вчерашнего утомительного дня. Но выспаться под такую природную истерику было просто невозможно – мало того что грохотало в небесах, так еще в городке было неспокойно – испуганно кукарекали петухи, кричала другая впечатлительная домашняя птица, орали коты и лаяли собаки. «В-в-в-в»! – выл всполошенный колючий ветер. «Клац-клац-клац», – стучались в окно тонкими ветвями испуганные яблони.
– Спать! – сделал себе внушение дядя Мотя, засунул голову под подушку и накинул сверху одеяло. Стало значительно тише. – Ну вот и славно, – обрадовавшись относительной тишине, он подтянул к себе ноги, поелозил по дивану боком, высунул из-под подушки нос, глубоко вздохнул и прикрыл глаза.
– Союз не-ру-ши-мый респуб-лик свобод-ных, – неожиданно взвыло откуда-то из-под земли.
«Гр-р-ра-а-ахххх!» опрокинулся в небесах еще один шкаф с медной посудой.
– Сплоти-ла наве-ки Вели-кая Русь! – перешел в протяжный визг потусторонний вой.
Дядя Мотя сначала решил, что сошел с ума. Но потом быстро очухался и свесился вниз головой с дивана. Кругом было темно, хоть глаз выколи. Из кромешной темноты в лицо ему вырвался горячий призыв:
– Да здравст-вует соз-данный во-лей наро-дов…
– Мария, это ты чудишь? – попытался перекричать Манино остервенелое пение дядя Мотя.
– Единый, могучий Советский Союз! – с готовностью отозвалась Манька.
Прибежавшая Ба застала в гостиной дивную картину: на диване, вверх попой в желтых семейниках, возвышался дядя Мотя. Из-под дивана, в минуты грозовых раскатов срываясь в отчаянный визг, лился торжественный гимн.
– Деточка, ты только не волнуйся, – увещевал Мотя, тщетно пытаясь отцепить надрывающуюся в непостижимом певческом угаре Маньку от диванных ножек.
– Сквозь гро-зы сия-ло нам солн-це свобо-ды, – отбрыкивалась Манька.
– Да что же это такое! – причитал дядя Мотя.
– И Ле-нин вели-кий нам путь оза-рил!
Какое-то время Ба молча наблюдала выступающий из полумрака встопорщенный арьергард брата. Потом не вытерпела:
– Мотя, ну и чемодан ты себе отъел, – перекричала грозу, петухов и Манино пение она.
– Чего? – вынырнул из-под дивана дядя Мотя. – Доброе утро, Роза, с днем рождения тебя!
– Ты решил меня в такой завлекательной позе поздравить? Пушкой, так сказать, вперед?
– Какой пушкой? – не понял Мотя. – Роза, ради бога, что с ребенком?
«Гр-р-р-ра-а-а-а-ахххх!» протрубили небеса.
– Люди мира, на минуту встаньте! – выдала из-под дивана хоровое разноголосье Манька.
– Мотя, дорогой, – Ба присела на краешек дивана, вывернула подол ночнушки и от души высморкалась, – оставь девочку в покое, она грозы боится!
– А поет зачем?
– Не могу знать. Поет – и на том спасибо. Хорошо, что дом не разносит!
Мотя нервно сглотнул:
– Ну хорошо. А почему она ко мне петь прибежала?
– В грозовую погоду Манька предпочитает прятаться под диван в гостиной. Я ж не знала, что в апреле может грянуть такая свистопляска! Знала бы, постелила бы тебе в комнате Миши. А он бы на диване переночевал. Ему к выкрутасам дочери не привыкать.
Гроза бушевала часа два и утихомирилась только ближе к девяти утра. За это время дядя Миша успел
