Настя с суровым, неподвижным лицом резко двигала рычагами пресса, несколько раз хотела что-то сказать Фролову, наверное, что-нибудь вроде: «У нас свой есть начальник — не кричите», — но сдерживалась и только медленно бледнела. Лиля жалобно смотрела на подругу. Сергей увел Фролова в кабинет и там начал доказывать: работница не виновата, а виноват инструментальный цех — перекалил матрицу при термической обработке. Федор Данилович изумленно, голосом, сорвавшимся до шепота, восклицал:
— Я виноват?! А? Я виноват! Я! А-а… Ишь ты…
Затем он звонил директору, тот сказал, что завтра прикажет разобраться техническому отделу — кто виноват, а сегодня детали надо дать во что бы то ни стало.
— Но прессформа сломана! — фальцетом кричал Федор Данилович.
— Ничего не знаю. Отремонтируйте.
— Но ремонт займет полторы смены!
— Фролов, чего ты от меня хочешь?
— Хочу, чтоб люди относились…
— Ладно, ладно. Я сказал — разберемся. А детали к утру дать! Как — это вам там видней, на то вы и начальники. Все.
И повесил трубку.
Федор Данилович хлопнул ладонью по столу.
— Молодой человек, делайте детали, как хотите, а я вам… — он не окончил, убежал.
Через пятнадцать минут Федор Данилович прислал новую прессформу. Ее принесли мальчишки. Один из них сказал скороговоркой:
— Товарищ начальник, Федор Данилович передал, чтобы прессформу сдавали в ремонт. А это последняя прессформа и чтоб больше не ломали. Хватит, он сказал.
— А может, у вас еще есть? — спросил Сергей, не сдержав улыбки.
— А может, и есть, — поднял лукавую мордашку мальчуган.
— Хозяйственные вы мужички.
— А знаете, запас карман не тянет, — бойко ответил «мужичок» и, подождав (смотрели друг на друга, широко улыбаясь), низко поклонился и, спиной открыв дверь, выкатился из кабинета. — Пошли! — громко, ломким голосом позвал товарищей. — Я сказал!
Утром во главе этих же мальчишек появился в цехе Илюша Глазнев. Компания подошла к прессу Рукавишниковой. Смена уже окончилась, девушки толпились у доски показателей; одна лишь Настя еще считала свои детали, собирая их в кучку на столе. Ночь она проработала на запасном прессе. Пока ребятишки снимали болты крепления со старой прессформы, готовя ее к спуску и погрузке на тележку, Илюша стоял мрачный, заложив руки за спину.
Потом, когда болты были сняты, раздвинул ребятишек и, взявшись обеими руками за выступы верхней плиты прессформы, броском на себя сдвинул со стола пресса и, побагровев, медленно спустил на тележку. Ребятишки только переглянулись: прессформа была тяжелая, ее снимали обычно двое-трое слесарей.
— Пошли, — сказал Илюша.
Тележка загромыхала в узком проходе между прессами. Илюша шел сзади.
Поравнявшись с Настей Рукавишниковой, он громко и презрительно сказал:
— Сапожница!
И, смерив ее уничтожающим взглядом, неторопливо прошествовал дальше. В дверях он споткнулся о порог и, тихо выругавшись, оглянулся, и вдруг, растерянное, детское выражение промелькнуло на его крепком, смуглом лице. У доски показателей, отделившись от кучки подруг, прислонившись плечом к стене, стояла Лиля Овчинникова; чуть наклонив голову, она глядела на него исподлобья странным, строго- взыскательным взглядом. Увидев обращенные на себя его глаза, вспыхнула и, отвернувшись к доске показателей, с преувеличенным вниманием принялась отыскивать свою фамилию.
Когда Лиля вновь повернулась к двери, Илюши уже не было.
…Утром Абросимов уехал на фронт.
— Хоть и к шапочному разбору, но и за то спасибо, — сказал он на прощанье директору.
После войны инструментальный цех разукрупнили. К Федору Даниловичу перешли слесарная и фрезеровочная группы. Временно, до приезда нового начальника — прежний, которому Абросимов сдавал дела, уехал учиться, — на Федора Даниловича возложили руководство и цехом пластмасс.
В ночь, когда Абросимов, после двухлетней фронтовой службы, подъезжал к родному городу, на заводе, у диспетчерского пульта, опять сидела Лиля Овчинникова. Многие, узнавая ее голос по телефону, недоумевали:
— Зачем она здесь? Опять будет работать оператором?
Лиля, смеясь, отвечала:
— Война окончилась — я перехожу к мирным занятиям.
За стеклянной перегородкой виднелась фигура директора. Лиля часто поднимала голову и внимательно смотрела на его розовую лысину.
— Когда он уйдет? — думала она.
Но директор, видимо, не собирался уходить. Он тихо напевал: «И кто его знает…» У него было отличное настроение. Полмесяца назад из Москвы прислали новый план. Степан Ильич, ознакомившись с ним, удалил подчиненных из кабинета: «Вы свободны…» Оставшись один, долго сидел в кресле неподвижно. Потом встал и, твердо ступая, вышел из кабинета. На следующий день до глубокой ночи в заводские телефонные разговоры вплетался его веселый, чуть хрипловатый голос: «Товарищи, если мы не поможем сельскому хозяйству, кто же тогда поможет? Федор Данилович, мужайся… бывало трудней! Что — так еще не было? Федор Данилович, я тебя не узнаю!..»
Сегодня особенно много было хлопот на диспетчерском пульте. Беспрерывно звонили из цехов, справлялись о деталях. И хотя голоса были тревожные, взволнованные, Лиля догадалась, — дела шли на поправку. На вечернем диспетчерском совещании директор сказал: «Еще одно маленькое усилие — и этот план станет фактом!» Федор Данилович требовал какие-то ушки к тракторным катушкам и заявлял, что «если не дадут их вовремя, он слагает с себя всякую ответственность».
К полуночи начали поступать сводки, у директора перебывало много людей, а когда он остался один, начал напевать: «И кто его знает…»
Эта песенка не радовала Лилю Овчинникову. Она побаивалась директора.
«И кто его знает, чего он не уходит?» — думала она.
Но как бы ни робела Лиля перед директором, обязанности свои она хорошо знала и гордилась своим независимым от директора положением. Больше того, ей доставляло удовольствие думать, что если абонент попросит: «Дайте директора!», она соединит — пожалуйста! Опустит рычажок и разговаривайте на здоровье!
Внезапно позвонили из Москвы. Властный голос (Петр Сергеевич! — охнула Лиля Овчинникова) потребовал директора. Лиля очень расторопно опустила рычажок и даже слегка прижала его пальцем. Резкий неприятный звонок оборвал песенку директора, а самого его поднял с кресла. Это было даже удивительно, как быстро он встал, тяжелый, грузный человек. Он работал в очках, они придавали его квадратному лицу с суровым, большим лбом мирное, старческое выражение. А сейчас он широким жестом снял очки, будто, откинул их в сторону, и круглыми изумленными глазами посмотрел на девушку. Она низко пригнула голову, и лишь косички сердито топорщились над худенькой шеей.
«Ничего особенного не случилось, — говорил ее вид, — надо было позвонить, вот и позвонила…»
— Гм… — сказал директор и опустился в кресло.
Он взял трубку. Голос Петра Сергеевича, помощника заместителя министра, заставил его подтянуться.
— Ну, как делишки, Степан Ильич? Как план?
— Трудно идет, но… сделаем!
— Ну вот, — голос Петра Сергеевича укоризненно-лукав, — выходит, ты сам не представлял, на что способен?
Представлял, не представлял — дело прошлое. Теперь-то уж Степан Ильич знает возможности
