партию Верховному Совету. Подчинение общественной организации не закону, а органу государственной власти — это и есть высшее проявление огосударствления общественной жизни, а по сути ликвидация общественных организаций. И ведь особого удивления это предложение ни у кого почти не вызвало!
Из сказанного не следует, что, на мой взгляд, возможен и желателен переход, например, к устойчивой системе двух партий, находящихся в «полуоппозиции». И дело не только в особенностях нынешнего момента, когда опасность раскола общества уже сравнялась с опасностью свертывания перестройки (вернее, раскол и может быть главной причиной отказа от демократизации). Сейчас многопартийность была бы искусственным наложением чуждого нам типа дуализма на все мыслительные и подсознательные структуры, в которых мы воспитаны и в которых видим и мир, и общество. В отличие от других культур, где дуализм мира означает борьбу (не насмерть!) изначально родственных и достойных друг друга оппозиций, у нас одно начало всегда несравнимо сильнее и светлее, чем его противоположности (даже дьявол у нас занял униженное положение). Потому мы так буквально и легко восприняли метафору Маркса о пролетариате как могильщике буржуазии.
Еще предстояло пройти несколько стадий периода первоначального накопления, длительный процесс развития капитализма в деревне — а уже надвигались новые, неоколониальные формы экономической интеграции в промышленности. Да и само состояние русской буржуазии вызывает большие сомнения в том, что развитие капитализма продолжалось бы у нас так же плавно и благополучно, как в Европе и США. Савва Морозов — не Форд! Точно так же, бесполезно сокрушаться о том, что русские приняли православие и не стали рачительными протестантами, «которым западная цивилизация обязана многим, если не всем».
Сошлемся на Вл. Соловьева — философа, далекого от социализма. Он полагал, что по поводу этого идеала дискуссий уже и быть не может: Справедливость и нравственная солидарность сами по себе хороши, представляют нечто безусловно достойное и желанное для всех. В этом качестве такой идеал и должен утверждаться как цель исторического процесса и как руководящий принцип нашей деятельности, как норма по которой нам следует исправлять действительные общественные неправды» (Вл.Соловьев, Идолы и идеалы. 1891).
Учитывая, что жить вне культуры человек не может, принять это утверждение И.Клямкина всерьез означало бы свести «новобранцев заводов и строек» до уровня недочеловека. Скорее это — дань личной антипатии к объекту исследования.
Мы не будем здесь, как и И.Клямкин, затрагивать вопрос о том, почему многие представители элиты, действительно зная о невиновности их преступно убитых друзей и родственников, соглашались даже занимать высокие посты. Этот вопрос, однако, имеет отношение к теме разговора.
С этим внутренне связана другая, быть может странная, мысль. Когда я слышу столь популярные сейчас призывы вернуться из варварства в «мировую семью народов», отказавшись от социалистического идеала, я думаю не только о миллионах людей, погибших на фронте и на работе в сознательной борьбе за этот идеал. Мне кажется, что солдаты и офицеры белой армии своей смертью тоже утверждали социализм, платя за него и своей кровью. Страшно отбросить идеал, за который пришлось пролить чью-то кровь.
«Вопросы философии», 1990. № 9. С. 3-15.
В действительности идея индивидуальной свободы находится в противоречии с идеей демократии. Давая философское обоснование неолиберализма, Г.Радницки подчеркивает это различие: «Идея свободного порядка легко может войти в конфликт с определенными типичными применениями демократического метода… Система вознаграждения, возникающая в результате попытки решить проблему распределения демократическим методом, не только снижает желание действовать и готовность рисковать, но и приводит, как известно, к такому циклическому процессу перераспределения, который поглощает ресурсы и еще больше ограничивает индивидуальную свободу. Чем больше областей подвергается «демократизации», тем уже круг решений, которые остаются во власти индивидуума, и тем в большей степени разрушается индивидуальная свобода [1].
Относительно такой свободы от культурных структур лауреат Нобелевской премии Конрад Лоренц писал: «Функцией всех структур является сохранение формы и создание опоры, что, очевидно, требует пожертвовать определенной долей свободы. Червяк может согнуть свое тело, где пожелает, в то время как мы сгибаем его только в сочленениях. Но мы можем выпрямиться, встав на ноги, а червяк не может» [З, с. 306].
Разумеется, влияние механистической картины мира на восприятие социальных явлений сильно корректируется специфическими факторами той или иной культуры. Вот, например, любопытное объяснение различий английской и американской дипломатии в отношениях с азиатскими и африканскими странами. Американец с детства вращается в мире машин, и в своих отношениях с людьми других культур строит для себя модель, основанную на строгой логике машины, устраняя все субъективное и тем более иррациональное с его точки зрения. Англичанин из хорошей семьи (а из таких семей и выходят английские дипломаты) с детства имеет дело с лошадьми и собаками. Он знает, что реальный мир сложнее, чем машина, и строит модели поведения более гибкие и способные адаптироваться к поведению партнера из иной культуры (см. [6]).
В 1891 г. во Франции было два таких случая. В одном из них хирург, удалив рак грудной железы, имплантировал кусочек ткани в другую грудь пациентки. Его ожидания подтвердились: уже через два месяца возникла опухоль. При обсуждении этого результата был затронут и вопрос этики — хирург подсадил рак пациентке, находившейся под общим наркозом, не спрашивая ее согласия [7].
Некоторые авторы, впрочем, считают сам дарвинизм настолько идеологически нагруженным, что предлагают снять определение «социал» [12]. Да и сам Дарвин считал возможной и даже неизбежной ликвидацию отсталых народов (см. [11, с. 112]).
Для научного подхода вообще свойственно не считать реальностью то, что мы не можем формализовать или даже измерить, что лежит в области неопределенности. Когда ничего не было известно о существовании метеоритов, французская Академия наук просто закрыла как несуществующий вопрос о «камнях, падающих с неба», хотя таких камней находили множество. Рентгеновские лучи стали с энтузиазмом использовать в медицине, не зная их поражающего действия при высоких дозах облучения. Ученые отказывались признать очевидные факты участившихся при облучении заболеваний, не желая верить в возможность риска [14].
Ввиду этого факта защитники свободы науки от ценностей вообще отрицают существование этого инстинкта. Г.Радницки утверждает: «В так называемой биологической «борьбе за существование» отсутствует стремление к сохранению вида, как думали долгое время, нет также и стремления выжить у индивидуума. Скорее, как указывает эволюционная биология, поведение может быть объяснено гипотезой, что каждый индивидуум стремится максимизировать свой собственный успех в воспроизведении себя самого…» [1, с. 54].
Кстати, примечательно, что в экологии, которая носит явные черты науки постиндустриального общества, в качестве «атома» рассматривается не особь, а популяция.
Из 36 важнейших минеральных продуктов в 1975 г. США импортировали 12 в объеме более 80% от своих потребностей и 20 в объеме более 50% [17]. В дальнейшем доля импорта увеличивалась.
Такое понимание прогресса характерно для всех идеологий «индустриализма», включая марксизм-ленинизм. Немецкий социал-демократ О.Лафонтен пишет: «Не только стремление капитализма к получению максимальной прибыли и накоплению, показанное уже Марксом, но и стремление социализма к развитию всех производительных сил в надежде обеспечить благосостояние всех на основе промышленного роста обнаружили свой характер как факторов, угрожающих существованию человеческого рода» [22, с. 40]. Воспринятое нами как догма утверждение Ленина о том, что прогрессивнее тот строй, который обеспечивает более высокую производительность труда, несовместимо с естественными ограничениями прогресса.
