истина либо научна, либо художественна, либо политична, либо, наконец, любовна, и задача философии — обеспечить определенную конфигурацию их общей совозможности. Здесь подробно описываются сциллы и Харибды швов, встретившиеся на пути в непростом философском плавании, попадаются и скупые намеки на сирен — софистов и антифилософов, — через пение которых необходимо пройти. Согласно «Манифесту», для нормального функционирования философии необходимо равноправие всех четырех определяющих ее условий, что на практике, т. е. в истории, имело место далеко не всегда. Ситуацию, когда одно из условий занимает главенствующее положение и подменяет, так или иначе ее подавляя, собой философию, Бадью называет швом. Основные примеры швов доставляет, начиная с Гегеля, XIX век: тут и «позитивистский» шов, подшивающий философию к ее научному условию (по сю пору господствующий в академической англосаксонской философии) политический шов марксизма, и различные их сочетания. Как реакция на них, согласно Бадью, пришел шов поэтический, первым провозвестником которого был Ницше, а главным глашатаем и символом — Хайдеггер; этот шов естественно продолжает то, что Бадью, возводя в ранг философской категории, называет в «Манифесте» «Веком поэтов»[22] , — ситуацию, когда в условиях засилья научных и/или политических швов поэзия, отнюдь не намереваясь подменять собою философию, приняла некоторые из ее функций на себя. Век поэтов кончился вместе с последним из своих авторов, Паулем Целаном, однако в наследство от него остался наиболее свежий и тем самым куда более опасный, нежели окостеневшие позитивистский и марксистский швы, — шов поэтический, снять который и составляет сейчас первоочередную — и вполне практическую — задачу философии.
Собственно, разъяснениям и разработке изложенной в «Манифесте» общей концепции и посвящены почти все дальнейшие работы философа, но первым в их череде стоит поставить текст коллективный — материалы обсуждения «Бытия и события», организованного Международным философским коллежем вскоре после выхода книги (когда «Манифест» находился в печати). Материалы эти во многих отношениях примечательны, даже если оставить в стороне поднятые при этом вполне конкретные вопросы и возникшие в процессе дискуссий споры. Интерес представляет в первую очередь ряд общих наблюдений, которые можно сделать по этому поводу. Действительно, прежде всего в глаза бросается странное сочетание: здесь одновременно имеет место и наивность (математическая), и изощренность (философская — или же просто мысли) оппонентов, причем изощренность, естественно, отдающая себе отчет в собственной наивности. Но все же отдающая отчет лишь отчасти[23] , и именно масштаб этой «части» заслуживает более пристального внимания. Особенно характерно в этом отношении выступление Лиотара: он явно лучше, чем его коллеги, знаком с общей проблематикой оснований математики, и его рассуждения не лишены определенного — вполне определенного, ни в коей мере не стоит его преуменьшать — смысла, но вызваны они не собственными идеями и выводами Бадью, а, скорее, общими позициями современной аксиоматической (в данном случае, т, е. у Бадью, по Цермелю- Френкелю) теории множеств. Иначе говоря, полемизирующие балансируют все же по разные стороны от тончайшей грани между математизацией философии и философским осмыслением математики. И хотя, казалось бы, куда лучше экипированный для подобной «схватки» Бадью должен иметь здесь неоспоримое преимущество, оставляя в стороне двухходовую логику одношаговой полемики, можно констатировать, что Лиотар (это же в не столь явной форме относится и к его коллегам) во многом прав, но — что, наверное, более существенно — его правота на руку Бадью.
Его оппоненты, собственно говоря, проясняют его задачу: показать, что при всей масштабности и даже величественности его построений он не подверг, говоря на его же языке, философию новому, до сих пор не мыслившемуся шву — подшитию к математике: именно этого хочет от него Лиотар, тем самым не(вполне)явно предполагая правомочность, первоначальный (но сильно ли он отличается от окончательного?) успех начинания Бадью. Все три выступления оппонентов требуют от Бадью сделать еще один шаг, косвенным образом удостоверяя в конечном счете его успех — и свидетельствуя, что опасность «математического шва» не так велика, не так актуальна, как могло бы показаться[24]. Собственно, эту программу и выполняет в дальнейшем Бадью, продолжая уточнять свою позицию (в отличие от Деррида, здесь это слово требует единственного числа) и расширяя сферу охвата, «амплитуду» своей концепции, Первым этапом на этом пути стал представительный сборник статей «Условия»[25] (откуда взяты две помещенные в приложения к настоящей книге статьи Бадью), построенный в соответствии с четырехчленным делением оных условий на типы; последним на настоящий момент — триплет (а не квартет: любовь, увы, осталась за кадром) 1998 года[26]. При этом Бадью не стоит на месте: достаточно присмотреться к уже упоминавшейся траектории его концепции субъекта, каковая свидетельствует также и о принципиальном, кардинальном новшестве — использовании с середины 90-х годов понятий и идей теории категорий и, в частности, топосов, предлагающей определенную, пусть и генетически ограниченную, не способную целиком порвать с традицией, альтернативу классической теоретико-множественной идеологии, но сулящую при этом новую оптику мировоззрения. Ну что ж, продолжение, несомненно, следует.
В качестве постскриптума, несколько слов о переводе. В общем и целом, тексты Бадью заведомо не должны представлять здесь тех проблем, которые в изобилии поставляются письмом таких «софистов» или «антифилософов», как Деррида или Лиотар: по самой своей установке его философия, вслед за математикой, должна быть максимально независима от языка, на котором она излагается. Не слишком осложняет дело даже собственная писательская закваска философа: в его текстах наружу чаще пробивается не беллетристический изыск, а, скорее, полемический задор. Сложности возникают разве что там, где проскальзываем не предоставляя подходящего слова, русский язык, или на сцену выходит еще одно действующее лицо — либо не знающий границ язык математики, либо введенные и проясненные в «Бытии и событии» термины, вписанные в сложные контексты; чаще же всего проблемы возникают там, где эти сингулярные плоскости пересекаются друг с другом. При этом не следует забывать, что у себя, во французском, подобные пересечения особым образом обустроены самим автором, сопроводившим «Бытие и событие» двадцатипятистраничным словарем основных терминов своей системы с точными — на грани математической точности — их определениями, тогда как нам, помимо традиционного греко-латинско- немецкого субстрата, приходилось обращать внимание еще и на существующие внутриматематические традиции. Именно с их учетом и возникли в переводе, как уже говорилось выше, множественности, именно с учетом работы переводчика и интерпретатора Коэна А. Есенина-Вольпина[27] были приняты некоторые решения (так, к примеру, коэновское вынуждение, как и другие аналогичные процедуры, в дальнейшем стало принято называть по-русски форсажем). Кое-какие сложные случаи остались, на наше счастье, за пределами представленных здесь текстов: например, пара situation/site или понятие état de situation — состояние ситуации, в которое état, вдобавок к своему бытийному происхождению от глагола être, быть, означающее также и держава, государство, привносит политический аспект. Особо хочется остановиться только на двух моментах. Во-первых, уже не раз обсуждавшийся вечный камень преткновения при переводе на русский, неразлучная пара présentation/représentation; не будем лишний раз повторять сопровождающие ее соображения, добавим только, что у Бадью эти слова — достаточно строгие термины, включенные в его вышеупомянутый словарь, с учетом чего мы, как правило, без особого удовольствия переводили их соответственно как предъявление и представление. Во-вторых, одно из основных (также позаимствованное у Коэна) понятий Бадью, générique (англ. generic), которое Есенин-Вольпин, специально посвятив этому термину обширную сноску[28], все же оставляет в переводе как «генерическое», сопровождая в скобках поясняющим «общее», что для его сугубо математических целей представляется абсолютно оправданным. Мы же, находясь в рамках существенно более широкого контекста, постарались сохранить внутреннюю наполненность исходного слова (в частности, его порождающую потенцию) и
