Там, где всегда ветер

А зимою – чтобы осень,
А в апреле – чтоб зима!
Чтоб тепло – когда студёно,
Чтоб в июле – снег пошёл.
А когда мне очень грустно,
Чтобы кто-то взял – пришёл.
И цвели б, пылали листья,
Пахла ландышами грусть…
Сразу – страшных слов не стало б:
«Никогда!» и «Ну и пусть!»
И чтоб не было тяжёлых,
Горем сломленных плечей,
И до всех всем было дело.
Чтоб не стало вдруг ключей
И замков, засовов, ставен,
Разделяющих границ.
Равнодушных чтоб не стало,
Вниз опущенных ресниц.
И чтоб не было бы нищих,
И исчезла б пустота.
И пришла бы к людям щедрость,
Тишина и доброта.
Чтобы люди улыбались.
Отчего? Да просто так!
Оттого, что в белом снеге
Расцветает красный мак…

* * *

Утро, весна, всё в зелёных серёжках, иду вприпрыжку, строчки сами складываются у меня в голове, как будто кто-то наговаривает их мне весёлым говорком… Сейчас приду в школу и быстренько запишу, пока не забылись.

Оказывается, я умею сочинять не только грустные стихи. Мне самой это непривычно и удивительно. При этом я вроде бы их и не сочиняю даже, в том смысле, что не придумываю, не фантазирую, не выдавливаю из себя, как из тюбика – просто во мне (внутри меня, в самой глубине) ВДРУГ отрывается окошко в иное измерение жизни, в иное понимание жизни, в иное ощущение жизни… Как будто его распахивает ветром, распахивает настежь…

Хотя ветер не всегда один и тот же. Так же, как в нашей степи дуют самые разные ветра, то жёсткий, то ласковый, то сухой, то влажный, – так и внутри постоянно дуют ветра… И тоже носят разные имена. И каждый несёт что-то СВОЁ. Можно жить, наглухо закрывшись от этих ветров, делая вид, что их и нет вовсе. А можно открыть свои внутренние окна настежь!… И услышать, о чём говорят тебе эти ветра… Тебе – о тебе самой. О тебе-самой-сегодняшней и о тебе-самой-завтрашней…

Имя которому…

Ветер, имя которому Сегодняшняя Боль, часто, чаще других, налетал на меня и выдувал из души боль, облекая её в слова. А слова такие большие и летучие, как паруса!… Это удивительно: напишешь о том, что болит – и уже не так больно. Боль становилась парусами… Облекшись в слова, боль отделялась от меня, начинала жить своей жизнью, в ней проявлялся СМЫСЛ, и даже какая-то особая, горькая радость (а кто сказал, что радость должна быть непременно сладкой?)

Стучат.
Гулко, тревожно, долго…
Это пришёл ты.
Наконец-то!
Я медлю,
я хочу навсегда
запомнить твой первый стук.
Иду…
«Иду!»
Я вздрагиваю –
и просыпаюсь.
Гулко,
тревожно,
долго
стучит моё сердце…
И всё.
Простите, соседи,
если оно
разбудило вас.
И не бегите к дверям –
к вам тоже
никто не пришёл…
Да.

Иногда мне говорили…

Иногда мне говорили: «Твои стихи старше тебя самой. У тебя же ещё не было ничего такого в жизни, чтобы писать такие стихи».

Почему же не было? И было, и есть. Я всю жизнь жду своего отца. Жду, что он постучит в мою дверь…

А кто-то, прочтя, говорил: «Какие замечательные стихи, какие точные! Да, и со мной тоже так было, как же хорошо ты написала – как будто я сам, только у меня так не получилось бы. А вот прочёл твои стихи, вроде грустные, а мне почему-то полегчало на душе…»

Это сказал пожилой, лет тридцати пяти, дядечка, Николай Иванович, очень некрасивый, с большущим носом и грустными глазами за толстыми линзами очков. Он тоже писал стихи, правда, очень слабенькие, робкие, и иногда приходил на заседания нашего городского ЛИТО. Как- то раз он пошёл провожать меня, и неожиданно стал рассказывать историю своей жизни, своей несостоявшейся любви: как познакомился в поезде, по дороге в командировку, с чудесной женщиной, как проговорили с ней трое суток, пока ехали куда-то за Урал, в Сибирь, как она его понимала, как слушала – как никто и никогда в жизни. И как больно было расставаться, зная, что не увидятся больше никогда.