прострации, забыв о том, что надо нажимать на клавиши и растягивать меха… Спохватываюсь. Вслушиваюсь – и от волнения не могу понять, в каком месте пьесы играет оркестр.
Но ведь надо играть! Смешно сидеть на сцене со сложенными на коленях руками. И… я начинаю лупить по клавишам без всякого разбору! Просто лупить по клавишам, как придётся… Глаза учителя делаются большими и круглыми, ещё круглее, ещё… Они уже не сине-голубые, а какого-то неестественно белого цвета… Что с ним? Ему плохо?! Скорей бы конец этой бесконечной пьесе, она какая-то резиновая, я раньше и не замечала, какая она длинная и утомительная. Продолжаю яростно лупить по клавишам, хорошо, что я не одна выступаю, а с компанией, надеюсь, в общем звучании никто не расслышал, что я «слегка» сфальшивила…
И – наконец! – долгожданный ноль в воздухе: финита ля комедия…
«Спасибо всем», – устало сказал измученный дирижёр. Он не смотрел в мою сторону. Ну, и хорошо.
Конечно, я чувствовала свою вину. Но всё, что произошло, произошло не умышленно, а как бы помимо моей воли. Да и партию свою я знала отлично, мы ведь столько раз репетировали! Но что случилось – то случилось…
Так я узнала о своей полной неспособности к публичным выступлениям.
И ни разу мой учитель не напомнил мне о моём позорном выступлении, и ни разу не упрекнул. Он даже не выгнал меня из оркестра! Всё продолжалось, как будто ничего не произошло. Он ПРИНИМАЛ МЕНЯ такой, какая я есть, со всеми моими странностями и заскоками… Да, он был расстроен в момент нашего выступления тем, какую я устроила на сцене какофонию, но он не держал на меня обиду и не умел раздражаться. И я была ему бесконечно благодарна. Хотя сказать «спасибо» у меня не повернулся язык.
…Он играл на моём аккордеоне, тонкие сильные пальцы перебирали сахарные и антрацитовые клавиши, сухая русая прядь упала на бледный лоб, он смотрел на клавиши, а я смотрела на него и думала о том, что он выглядит очень уставшим, смотрела на тонкую морщинку, перечеркнувшую его лоб, и мне было бесконечно грустно… И сами собой складывались внутри строчки:
Странно, что в стихах можно сказать взрослому человеку «ты», и это звучит нормально. Никому в голову не придёт, что это – не вежливо. Можно сказать о том, чего не было и не может быть, но никто не упрекнёт тебя в том, что ты – наивная фантазёрка. В стихах всё оказывается ПРАВДОЙ. Стихи – это какая-то другая, невозможная жизнь, и в стихах она становится реальностью. Невозможность становится возможностью. Непрожитое становится прожитым. Невысказанное – высказанным. И от этого так больно, и так сладко…
«Она перечеркнула все мечты мои…» Кто-то скажет: какие такие мечты? Всё это выдумки! Да, в реальной жизни их нет и быть не может, я не спорю. Нет, и не может быть. Нет, и не может быть…
Но существует поэзия – окно в другое измерение жизни, где возможно невозможное, где свободно, не боясь, можно говорить с человеком о том, что для тебя важнее всего на свете. И он не засмеётся. Да, он не засмеётся и не прочтёт тебе взрослую нотацию, типа: дети должны думать об уроках. Да, он не засмеётся. Потому что даже… никогда не узнает об этом! Об этом вашем тайном общении. О твоих неслышных прикосновениях к его жизни…
…Учитель, низко склонившись над клавишами, играл на моём аккордеоне великого мятущегося Бетховена…
А по вечерам, когда уже зажигались огни, когда улицы пустели, и на них оставался только ветер, я уходила гулять в новый микрорайон…
Здесь жил мой учитель. Но на какой улице, и в каком именно доме, я не знала. И даже не стремилась узнать. Мне достаточно было знать, что в одной из этих новых девятиэтажек, среди множества светящихся окон – есть и его окно…
