было Евангелие, проповедовавшееся мировым Змеем. В то же самое время был занесен ответный удар в стране по ту сторону Евфрата и Титра: бесчисленные танковые дивизии собрались в бронированный кулак и, угрожая Юго-Восточной Европе и Италии, все ближе подкрадывались к Западной Европе. Так больше продолжаться не могло, и был разрушен престол Змея.
Наступила ночь, когда огонь еще раз охватил ватиканский холм. Был виден Рим, полыхавший подобно адскому факелу.
Не пощадили никого — ни монахов, ни священников, ни послушников. Исполненные ненависти, одной крови с Петром Римским, итальянцы сравняли с землей папский дворец, и без того уже лежавший в руинах. Яростно обрушились десять вооруженных кулаков. Рядом с Тибром богиня смерти поглотила последнего папу. Его труп волокли по речному илу, и в то время, как языки пламени запылали торжественным костром над Энгельсбургом и ватиканским дворцом, тело Петра Римского было сброшено в зловонную реку.
Нострадамус ясно видел, что это случилось, когда в Европе уже не было коронованных глав. Монархии погибли. Но в еще более жалком положении оказалась церковь. Отныне она станет — с тех пор как ею была разожжена третья мировая битва — синонимом зла, цинизма и античеловечности. Это было приговором, который произнесло десятизвучие, и Нострадамус послал проклятие к небесам.
Такое же проклятие он адресовал и бичующимся на улицах Ажана. Когда видение исчезло, Мишель связал вину папства с гибелью своей семьи. Страдания человечества он соединил со своими муками. Обе напасти наслоились друг на друга и заставили его позабыть о предосторожности. В реальности он снова познал гримасы бытия, зафиксированные им в видении. Это был путь Сатаны. Нострадамусом овладело безмерное отвращение, и поэтому он еще раз мысленно прошел свое видение в обратном направлении. Он бросал обвинения бичующимся и церковникам, и это были слова, которые церковь могла расценить как богохульство, — за что трибунал Инквизиции неизбежно должен был приговорить его к смерти.
И на него в самом деле натравили набожного человеческого зверя. В глазах бичующихся и попов Мишель увидел смертельную ненависть.
Падение
Он рухнул в мрачную каменную бездну и сразу потерял сознание. Сделались безразличными боль и мука, он падал все ниже и ниже. Исчез грохот, воцарилась тишина. С последней крупицей своего земного бытия он ощутил нечто похожее на освобождение.
— Погружаться… полностью! — донесся до него голос. Душа уцепилась за это приказание. Но, прежде чем он успел подчиниться, земное чувство вернулось к нему. Казалось, что тело и кости были искромсаны на куски, когда он возвратился к жизни.
Вокруг него снова утвердились ночная прохлада, влажный осенний ветер, едкий дым, острый запах конского пота, стук копыт над головой. В смутно освещенном мраке появилось человеческое лицо.
— Юлии?! — застонал Нострадамус, все еще находясь на пороге жизни и смерти.
Он услышал облегченный вздох. Скалигер протянул ему бутылку, и Мишель — сначала с отвращением, а потом с жадностью — проглотил обжигающий напиток. Спирт приглушил боль, а когда в голове зашумело, Мишель набрался мужества спросить:
— Что произошло… и где я?
— В безопасном месте, глупец несчастный! — ответил катар и, торопясь, сообщил ему, что случилось в Ажане после того, как Мишель восстал против бичующихся:
— Камень угодил тебе в голову, ты замертво рухнул на мостовую. Должно быть, они тебя растоптали бы до смерти, но тебе повезло, ты упал рядом с подвалом твоего дома, дополз до входа прежде, чем они переломали тебе кости. Безумцы оказались сбиты с толку твоим внезапным исчезновением. У меня хватило времени проникнуть в дом черным ходом. Я знал, что в Ажане почти в каждом доме есть старые подвалы. Прежде чем бичующиеся напали на твой след, я схватил тебя и через переулки потащил дальше. От одного подвала к другому. Возле городской стены я снова поднял тебя наверх в спрятал в сарае. Пока добывал коня и экипаж, я испытывал страх за твою жизнь. Но замысел удался. Ворота из-за эпидемии не охранялись, и я без особых трудностей увез тебя из города. До ночи я гнал лошадь на северо-восток. Сейчас мы находимся где-то между Ажаном и Вильнёв-сюр-Ло…
— Ты рисковал жизнью из-за меня… спасибо тебе! — пробормотал Мишель. Но едва он произнес эти слова, как в памяти тут же всплыли три гроба. — Все потеряло смысл! — со всхлипом произнес он. — Зачем жить, если Горний лучик и дети…
Потрясенный Скалигер долго молчал. За спиной был слышен топот копыт. Лошадь внезапно фыркнула. Мишель, услышав шум, буквально вцепился в бутылку со спиртом. Спирт обжег горло и желудок. Он задохнулся, и тогда Юлий твердо сказал:
— Зачем жить?! Ты это поймешь позже, когда попадешь в лапы Инквизиции! Когда доминиканцы будут рвать тебя на части! Когда на дыбе у тебя выскочат суставы! Когда ты, превратившийся в кровавый кусок мяса, увидишь костер! Тогда ты, Мишель, будешь умолять сохранить тебе жизнь!
— Инквизиция? — прошептал Нострадамус. — Ты считаешь, в самом деде…
— А ты забыл, что орал в Ажане?! — спросил Скалигер. — Неслыханные злодеяния церкви… Гибель папского престола… Что последнего папу в Тибре…
— Нет, — ответил Мишель и добавил: — Однако…
Снова вернулся и закружился поток картин. Он еще раз, в какую-то долю секунды, пережил все видение.
— Наконец-то ты понял?! — воскликнул катар. — Они затравят тебя как бешеную собаку, потому что ты сказал им истину. Ты стал их злейшим врагом, после того как предсказал их судьбу, принародно. Жизнь твоя и ломаного гроша не будет стоить, если ты не скроешься! А ты обязан жить, друг мой! Все, что узрел в собственной душе, ты должен донести до будущего — ради грядущих поколений! — Скалигер схватил Мишеля за руку. — Это твой долг! Но исполни его лучше, чем ты это сделал в Ажане! Ты должен обнародовать истину не в слепой ярости, подвергая опасности себя, но должен найти путь, когда на столетия вперед обведешь вокруг пальца врагов! Однако прежде всего спасай свою жизнь — а стало быть, и свой дар! Это то, чего сегодня от тебя требует Адонаи!
Нострадамус почувствовал, что Скалигер прав.
— Но куда бежать? — прошептал он. И тут же перед его внутренним взором предстали Монсегюр и Прованс.
— Только не в Сен-Реми, Авиньон или Монпелье, — ответил Юлий. — И даже не в Лавеланет! Там, где тебя знают, ты — по крайней мере в ближайшие годы — беззащитен. Следуй за Рабле. Иди на север, Мишель! В Париж, в Германию! Перейди границу.
— А ты? — спросил Нострадамус. — Ты был моим братом в Ажане, моим другом и наставником. Тебя тоже начнут подозревать, и потому ты тоже должен бежать! Они догадаются, кто вывез меня из города!
— Обо мне не беспокойся! — ответил Юлий Цезарь де л'Эскаль. — У меня есть высокие покровители в городе и в замках на Гаронне. Но в отношении тебя никто из них и пальцем не шевельнет, даже среди дворян никто не станет рисковать…
— На рассвете я отправлюсь в путь, а ты как можно быстрее возвращайся в Ажан, — ответил Нострадамус. — Ты позаботишься о могилах, надеюсь?
— Я позабочусь и о том, чтобы распродать твое имущество.
Погруженный в свои мысли, Мишель согласно кивнул головой. Его скорбь и страх перед неизвестностью переплелись между собой и снова парализовали волю. Время до рассвета тянулось бесконечно долго. С первыми утренними лучами Скалигер и Нострадамус молча обнялись. Юлий сел на козлы, и Мишель остался на лесной поляне в полном одиночестве. Еще раз присев у огня, чтобы согреться, он обнаружил, что Скалигер оставил ему кошелек и шпагу. Когда последний уголек мигнул и погас, Мишель прицепил кошелек и шпагу к поясу и зашагал на северо-восток. Он ни разу не оглянулся.
