котором не терялось ничто.
Леонардо попытался вырвать мысли из храма памяти — места куда более знакомого ему, чем комната, где он сидел, сооружения огромного и прекрасного, где появились уже новые помещения, чтобы устроить его позднейший опыт, — и не смог. Он мог только сидеть и смотреть, как корчатся в огне страницы. Его труд. Его жизнь. Его поражение.
В гневе, стыде и разочаровании он швырнул в огонь то, что осталось от книжки. Это эпитимья, которую он сам наложил на себя зато, что сделал. Быть может, Святая католическая церковь простит его, та самая церковь, над которой он смеялся всю жизнь. Теперь же, в старости и болезни, он принял Святое причастие от церковников, которых некогда объявлял фарисеями.
— Маэстро, что вы делаете? — вскрикнул вошедший в комнату Франческо Мельци.
Выронив поднос с супом и хлебом, он подбежал к огню и попытался вытащить последние листки — но тщетно.
— Оставь, — спокойно сказал Леонардо. — Ты обожжешь пальцы.
— Зачем вы сделали это? — Франческо опустился на колени подле Леонардо. — У нас же столько времени ушло на разбор ваших заметок.
Леонардо вздохнул.
— То, что я уничтожил, к ним не относится.
— Теперь, конечно, нет, — саркастически заметил Франческо, вставая.
Этот внешне тихий юноша был человек с характером; бывало, что Леонардо, несмотря на всю верность Франческо, подумывал, не отослать ли его домой, в Милан. Он был загадкой: то простой, едва ли не лебезящий слуга, то вдруг начинал дерзить, будто вспоминал о своем положении в обществе.
— Вы заставили меня поклясться, что я сохраню ваши записки, не допущу, чтобы они были проданы или уничтожены. И я поклялся, потому что считал, что они бесценны, что они помогут улучшить наш мир.
Леонардо откинул голову на высокую спинку кресла и закрыл глаза.
— Ты поклялся, потому что считал, что я умираю.
— И потому, что люблю вас.
Леонардо кивнул, соглашаясь. Он чувствовал в правой руке тепло и покалывание, словно он отлежал ее. Тепло медленно превращалось в боль.
— Уничтожить эти страницы — все равно что совершить убийство.
— Ты не говорил бы так, знай ты, что это такое — убивать. — Леонардо помолчал. — Тем не менее я клянусь тебе: эти страницы не были частью моей работы. Они не более чем развлечение и ничего не значат.
Он говорил, а боль струилась в нем, как вода; она текла вверх, от кисти к плечу, оставляя за собой онемение. Леонардо ничем не выдал себя; то, что за ним придет смерть, не удивляло его. Однако он не был готов к ней и не будет готов никогда, ибо даже еще не начал понимать, из чего сотворены мир и небеса.
— Неправда, — сказал Франческо, нечувствительный, как все юнцы его возраста. — Это были ваши заметки о полетах. Я читал их. Я знаю. Вы летали по воздуху, я прочел эту рукопись. И ваши письма.
Леонардо открыл глаза. Неужто Франческо обшарил все шкафы и сундуки в поисках обрывков бумаги с его набросками?
— Это все выдумки, — сказал он. — Сказки для развлечения правителя.
— Франциска? Я был с вами, когда вы говорили с королем, но…
— Для развлечения герцога Миланского Лодовико Сфорцы, мой юный недоверчивый друг. Это было лет тридцать назад, а я был немногим старше тебя. Когда я понял, что герцога не интересуют мои предложения в области военного дела, мне пришлось завоевать положение при его дворе с помощью иных талантов — лютниста и рассказчика. Я не понадобился ему ни как изобретатель, ни как архитектор, ни как художник. Лодовико Моро был человек тщеславный и хитрый, но он любил музыку и красивые истории. Помнишь, я рассказывал тебе о лире в форме конского черепа, которую я изготовил из серебра?
Франческо нехотя кивнул. Он был явно не расположен слушать своего хозяина, который, казалось, размышлял сейчас вслух. Обычно громкий голос Леонардо звучал тихо, почти неслышно.
— Он призвал меня ко двору из-за этого инструмента, так пришлась ему по душе эта лира. И я стал устроителем герцогских маскарадов, празднеств и свадеб. Ты читал мои записки о «Рае», который я придумал к свадьбе молодого герцога Галеаццо?[3] Мне пришлось тогда изобрести механизм, который являл бы зрителям актеров, изображавших богов.
Леонардо ушел в рассказ, и боль в плече отступила, словно, отвлекаясь, он исцелялся; но вдруг его пробрал ледяной озноб.
И все же он не чувствовал, что умирает. Быть может, коса Жницы вновь миновала его.
— Я читал ваши письма Деватдару Сирийскому. Я знаю про землетрясение, поход мамлюков, ваши гашишные бомбы…
Леонардо лишь улыбнулся.
— Все вздор. Я никогда не был на Востоке. Истории для Моро — развлечение, идеи для которого я черпал в рассказах странствующих монахов, путешественников и рабов из Нубии, России и Черкессии.
— Но все эти рисунки, заметки, изобретения…
— Я каждую неделю переодевался и читал свои заметки за столом Моро и его друзьям. И показывал наброски, картинки и диаграммы. Им нравилось.
— Маэстро, я не верю. Если все так, почему же вы не сожгли того, что мы собирали?
— А почем ты знаешь, что я не собирался это сделать? — с мягкой насмешкой спросил Леонардо.
На нем был белоснежный дамасский халат; мягкость и простота ткани подчеркивали бледное чеканное лицо с сильными, резкими чертами, отразившими всю тяжесть прошедших лет.
В юности ангельское личико Леонардо послужило моделью для нескольких самых возвышенных скульптур Верроккьо. Но теперь годы иссекли и избороздили его лицо, точно оно было tabula rasa[4], над которой долгой ночью потрудился одержимый демон с серебряным стило. Мягкий, почти женственный рот Леонардо отвердел, углы тонкой верхней губы опустились, длину ее подчеркнула длинная, струящаяся седая борода. Но самой поразительной чертой Леонардо стали с годами его глаза; они захватывали врасплох друзей, придворных и королей. Бледно-голубые, глубоко посаженные, на этом гордом сухом лице они производили странное впечатление: казалось, словно юноша надел греческую маску.
Но сейчас лицо было спокойно, глаза затуманились и смотрели куда-то в очаг. Помолчав, Леонардо сказал:
— Больше я не сожгу ничего.
И снова иронически засмеялся, когда возвратилась боль — с еще большей силой, чем прежде. Но он продолжал притворяться, что все это сделано ради Франциска, Лодовико Сфорцы или неблагодарного Лоренцо Медичи.
— Труд слишком важен. Потому-то я и доверил свое достояние тебе.
— Тогда почему?..
— Я сжег то, что было легкомысленным и опасным, из-за чего дело всей моей жизни могло не быть принятым всерьез. Можно рассказывать сказки, но мошенничать — нельзя. Ты же поверил, что я тайно побывал на Востоке? Поверят и другие. Если откроется, что это лишь выдумка, не поверят ни единому слову из моих трудов. Если принц попробует построить какую-нибудь из придуманных мной летательных машин, а летчик, как и должно, разобьется подобно Икару, обо мне еще долго будут помнить как еще об одном фокуснике и шарлатане, таком же, как мой давний приятель Зороастро да Перетола, да попадет душа его в рай.
— Вы могли бы просто предпослать книжке вступление и объяснить то, что объяснили мне, — сказал Франческо.
— И ты бы поверил?
Боль разливалась по руке, плечу и груди Леонардо, словно онемение было пустотой, которую она сама заполняла.
