с Индрой. Наверное, в этом все дело. На занятиях она — сама доброта и внимание, но когда я подхожу к ней после, в глазах у нее появляется такое отстраненное выражение, словно она хочет отгородиться от своих учеников. Во время занятий совершенно очевидно, что я у нее на особом счету. По крайней мере, мне хочется надеяться, что это так. Очень хочется быть ее любимицей. Это совсем не по-йоговски, но я хочу быть той ученицей, о которой Индра вспоминала бы со словами: вот ради таких, как она, и стоит быть преподавателем, Сюзанн оправдала все вложенные усилия. Индра помогает мне больше, чем другим. Не думаю, что это потому, что я самая неопытная. То есть надеюсь, что это не так. Если смысл моего пребывания в том, чтобы выслушивать порицания Лу, петь христианские молитвы и сносить разнообразные телесные проявления, которые мои товарищи делают достоянием общественности, я еще большая дура, чем многие считают.
Джона готовится к переезду из Сиэтла, встречается с нашими друзьями и моими братьями и сестрой за прощальными коктейлями и ужинами. Без меня. А я чувствую огромную пропасть между нами, и, когда вспоминаю о нем, на ум приходит только плохое. Я не думаю о том, какой он славный, как готовит для меня или приносит мне мармеладки, которым так радуюсь, что потом бегаю как заведенная. Нет, я думаю лишь о том, что мы слишком много тратим времени на телевизор, слишком мало путешествуем и я совсем не знаю, каково это будет — жить вместе.
Моя сестра сейчас наверняка дома одна. Что, если мы больше никогда не будем жить в одном городе? А ведь раньше мы виделись почти каждый вечер. Представить не могу, как буду жить без нее, а сама взяла и потратила последние два месяца перед отъездом в Нью-Йорк на общение с совершенно незнакомыми людьми.
Все время вспоминаю свой последний вечер в Сиэтле. Вот я еду по центру, и уличные фонари украшены пластиковыми американскими флагами. Только что была у деда, мы смотрели сериал по телевизору, а потом я спустилась вниз попрощаться с бабушкой.
Она легла в кровать уже в четыре дня. Я села на малиновое покрывало и сказала, что заглянула попрощаться. В тот момент вошла сиделка, что ухаживала за ней в те дни, когда я не могла, и бабушка проговорила:
— Мэри, это моя внучка Сюзи. Она живет в Нью-Йорке со своим другом Джоной.
— Нет, ба, я сейчас еду на Бали на пару месяцев. Мы еще не переехали.
Она улыбнулась Мэри, кокетливо склонив голову, и на ее щеках появились ямочки.
— Сюзи из самого Нью-Йорка приехала, чтобы меня навестить. — Она похлопала меня по руке.
Я улыбнулась Мэри — мы с ней уже раз пять встречались — и стала слушать, как бабушка рассказывает мне свой сон (она, правда, считала, что все это случилось на самом деле). При этом пыталась не думать о том, какой она станет через два месяца. Она почти каждую неделю менялась до неузнаваемости. Я начала ежиться, как на иголках, пытаясь спрятаться от чувства вины, которое грызло мне живот и горло. В ее комнате, как и всегда, сильно пахло пыльными розовыми сухоцветами и слабо — мочой, и хотя за годы я провела в этой комнате много часов и уже привыкла, мне вдруг очень захотелось убежать.
Я поцеловала ее на прощание и положила голову ей на грудь, а она все болтала о своем песике, таксе Блитцене, который только недавно забегал в комнату, и о том, как мой отец и его дружки напоили его немецким пивом вчера, и как его маленькие лапки подкашивались. Я отвечала «Ммм…», чтобы она знала, что я слушаю, но постепенно она стала затихать и погружаться в сон. Тогда я села и взглянула на нее. Она дремала, рот был слегка приоткрыт, видны маленькие желтоватые зубы. Я потерла ей между бровей большим пальцем, разглаживая хмурую складку, — так делал мой отец, когда бабушка расстраивалась, — а потом тихонько встала. Несколько минут я просто прибиралась в комнате — бросила ее ночнушку в корзину для белья, разгладила стопку тетрадей на прикроватном столе. Я старалась не думать о том, что, возможно, вижу ее в последний раз, что променяла время, которое могла бы провести с ней, на приключения в Индонезии. У самого выхода я услышала шорох простыней, а потом ее голос в пустой комнате — счастливый, как у маленькой девочки:
— Мне так повезло.
Эти воспоминания были как удар бейсбольной битой в живот. Им нельзя было противопоставить никакие позитивные мысли. Разве можно смотреть на умирающего человека и практиковать довольство? При условии, что вы не социопат, конечно.
Со дня своего приезда на Бали я ни разу не читала газет. Наверное, это необходимое условие для просветления, для жизни без страха: отгородиться от мира, людей и привязанностей.
Но я могу сейчас думать лишь об одном: если завтра наступит конец света, я не хотела бы быть здесь. И не хотела бы быть просветленной. Я хотела бы оказаться в Сиэтле со своими родными, друзьями и поднять тост за апокалипсис.
Вот уж чего не ожидала, что на йога-семинаре затронут христианскую тему. Но последние три дня Лу заводит в вантилане католическую песнь моей юности, ту самую, которую мне каждое воскресенье приходилось слушать в течение восемнадцати лет.
Kyrie Eleison, Christe Eleison, Kyrie Eleison.
Что означает: «Господь, смилуйся над нами, Христос, смилуйся над нами, Господь, смилуйся над нами».
Я на семинар по изучению Библии, между прочим, не записывалась. Но все-таки попала.
Дело в том, что у меня всегда была проблема с религией моего детства: в католического Бога я не верю. Мне бы очень хотелось, но я не могу, даже если взываю к Нему, иногда молюсь Ему и упоминаю к месту и не к месту Его и Его приятелей — Иисуса и Марию, словно это какие-то знаменитости, с которыми мы когда-то пропустили по маленькой.
Я хожу в церковь на семейные мероприятия и всегда принимаю в них участие. Причащаюсь, проговариваю молитвы. Ритуалы-то мне до сих пор нравятся.
Поэтому собственная реакция на эту молитву меня удивила. Как только Лу произнес эти слова, мне тут же захотелось фыркнуть. Я даже почувствовала, как все лицо морщится, как в юности: как будто я снова сижу на церковной скамье в старших классах.
Тогда у меня было немало причин фыркать.
Во-первых, наш пастор был настоящим козлом. Каждую неделю он взирал на нас свысока со своей кафедры и внушал женщинам, что они нечисты и навлекли на человечество грехопадение. Я, благодаря этому пастору, узнала, что значит ощетиниться. «Когда слушаю его речи, аж щетина встает дыбом», — сказала как-то моя мама после мессы в воскресенье, когда мне было десять лет. В тот день пастор начал свою службу со слов «Во всех грехах виновны женщины».
Он же рассмеялся мне в лицо, когда в восемь лет я заявила, что хочу быть алтарным служкой. Просто расхохотался! Поэтому в ритуалах участвовали только мои братья. Они звонили в колокольчики, носили белые мантии и сидели на сцене — так я алтарь называла — во время мессы.
Kyrie Eleison. Смилуйся, Господь. Над женщинами смилуйся, ибо они — главные соблазнительницы. Слишком нечистые, чтобы прислуживать у алтаря, в непосредственной близости от Бога.
В детстве я была разочарована, узнав, что плохая, а потом потихоньку убедила себя в этом. Я ужасно боялась попасть в ад, это казалось неизбежным, если учесть, сколько нехороших мыслей кружилось у меня в голове. Но лет в двенадцать во мне постепенно начала закипать ярость. Почему на основе какого-то мифа меня, женщину двадцатого века, должны осуждать? Ева в сказке съедает яблоко, и вы хотите, чтобы я, девушка в джинсах и майке «Нирвана», чувствовала себя виноватой по этому поводу? Да шли бы вы туда, где солнце не светит, дорогой пастор.
Вот поэтому я и не стала католичкой.
Потом выяснилось, что наш пастор умудрился принять яблоко из рук не одной Евы, причем многие из них были замужем. А одна оказалась несовершеннолетней. Теперь наш пастор в церкви не служит. И слава богу.
Как бы то ни было, я просто не понимаю, как можно распевать христианские молитвы на занятиях йогой. Это что, очередное последствие 11 сентября? Прошло полгода после взрывов, и люди в моем непосредственном окружении как-то намного чаще стали говорить о Боге. И об отмщении.
Но насколько я понимаю, суть йоги в том, чтобы уйти от эго и понять, что все мы едины. Меня же
