горели от сознания собственной правоты. — «Ом боло сад гуру махарадж джи ки». Мы склоняемся перед гуру, который есть наше сердце и душа. Вот в чем смысл, ребята. — Она взглянула на нас, отчаянно желая, чтобы мы ее поняли, чтобы согласились. — Вот в чем смысл всего, — повторила она сорвавшимся голосом.
Ну не знаю. Как-то все это слишком просто, по-детски просто. Я вернусь домой, ни капли не изменившись, и, может быть, это хорошо. Может, у меня всегда все было в порядке, за исключением желания изменить себя и найти какого-то другого Бога, кроме того, что внутри. Как знать? Может, лишь утратив иллюзии, мы обретаем себя.
Все внизу, загружают вещи в машину Маде перед отъездом из Пененастана. Выезжаем через пару минут. Ну а я хочу сделать последнюю запись в дневнике.
Вчерашняя церемония проходила в вантилане, разумеется, и все были в саронгах и специальных праздничных поясах. Индра и Лу были прекрасны: оба в бело-золотых саронгах, Лу в белой рубашке, а Индра — в традиционной балинезийской кружевной маечке и блузке. Косички она расплела и распустила свои светлые волосы.
Ноадхи зажег свечи на алтаре, где высилась гора приношений. Потом, совсем как перед изгнанием духов из блендера, взял чашку с водой в одну руку и цветок лотоса — в другую и побрызгал нас по очереди. После чего приклеил рисовые зернышки к вискам, лбу и горлу. Я еле удержалась от смеха, когда Барбель повернулась ко мне, часто моргая — зернышки застряли у нее в ресницах.
По мне, так лучше бы женский оркестр играл на гамеланах, но на время церемонии их инструменты оккупировали мужчины из деревни. Вначале заиграла резковатая деревянная флейта, затем шесть молоточков взяли звучный, протяжный аккорд. По одному мы подходили к алтарю, где наши учителя вручали нам дипломы. Когда все снова сели, сжимая сертификаты в потных ладонях, Индра и Лу повернулись к алтарю и подозвали Барбель, Сью-Дзен и Джейсона. Те окружили их защитным полукругом, глядя, как Ноадхи опрыскивает их водой, прижимает ко лбу и горлу рисовые зерна и низким, приглушенным голосом шепчет молитву.
Индра и Лу выполняли все указания балийца, и я была поражена, с каким почтением они к нему относятся. Ноадхи почти на две головы ниже обоих моих учителей, но держится так, что кажется выше. И могущественнее. Он благословил их и связал им запястья белой ленточкой, вышитой золотом. Потом пропел мантру, и они повторили за ним. Они стояли, склонив головы и сложив ладони для молитвы, и были похожи на просителей.
Теперь, зная об Индре гораздо больше, чем хотелось бы, я решила, что буду воспринимать ее свадьбу сквозь призму ума, а не сердца. Однако красота ритуала пересилила все, что пытался сказать мне мой ум. Ум насмехался, говорил: ну что ж, может, в шестой раз повезет. Сокрушался, что я пала жертвой обмана со стороны ложного кумира. Но, увидев их вместе, связанными ленточкой, со склоненными головами, я не удержалась и заплакала. Мы все плакали. Плакали, словно прощались навсегда с учителями, которых любили и которые любили друг друга. Словно все это что-то, да значило.
Прощай, Бали. Я еду домой.
Эпилог
Шаманка
Есть ли более великое чудо, чем умение смотреть на мир чужими глазами?
Лу как-то сказал, что травмы могут стать для человека главными в жизни учителями. Травма способна научить нас сочувствию к себе, своему уму и телу, а если уж вдоволь настрадаться, то и сочувствию к окружающим. Через восемь лет после отъезда с Бали я поняла, что он прав.
Недавно мы с друзьями сидели в баре, и разговор зашел о том, почему так больно рвать отношения с человеком, которого любишь, но не можешь больше быть с ним вместе. Это не те случаи, когда любовь умерла, или ее вообще не было с самого начала, или когда один партнер так обидел другого, что ни о каком будущем и речи быть не может. Нет, мы имели в виду самый грустный случай из всех — когда вы понимаете, что просто не подходите друг другу, как бы ни была сильна любовь.
Проблема в том, что, как только вы расстаетесь, все исчезает и остается лишь то первое мгновение, когда вы полюбили друг друга. Все стрессы, тревоги, давление — все это уходит. Вы мигом забываете о лицемерии вашего любимого, его неудачах, о том, что он никогда вас по-настоящему не понимал. Вы расстались — жаловаться больше не на что. Остаются лишь воспоминания о том первом, чистом чувстве к другому человеку, и это, решили мы, полный отстой. Отсюда и мучения. Когда остается лишь чистая любовь, потеря кажется гораздо серьезнее — ведь вы теряете не человека, из-за которого когда-то там чувствовали себя в ловушке, ощущали себя обманутой или униженной. Нет, вы теряете именно того, в кого были влюблены когда-то, того, кто снился вам во сне и кого вы больше всего мечтали увидеть, когда просыпались. Того, кто казался самым родным и мог заменить вам мир.
И вы пытаетесь понять, почему же все кончилось, но ничего не понимаете. На каждое мгновение, подводившее нас к неминуемому краху, находится другое, которое кричит, что мы были созданы друг для друга, для вечной любви, пока смерть не разлучит нас. Пытаться понять, как такая чистая и прекрасная любовь погрязла в пучине непонимания, бессмысленно. Это все равно что пытаться понять, в чем смысл Святой Троицы или почему люди покупают книжку «Тайна»[39]. Мне понадобилось много времени и несколько дневников страдальческой писанины, чтобы осознать: это
И знаете что самое смешное? Я не уверена, о ком сейчас пишу — о Джоне или об Индре.
Возможно, об обоих.
В Нью-Йорке я прожила недолго. Меньше трех лет. Этого хватило, чтобы поначалу наладить прекрасную жизнь с Джоной, а потом дать ей развалиться, когда я наконец призналась самой себе, что не хочу за него замуж, не хочу жить в Нью-Йорке, да и вообще, жить такой жизнью, которую сама для себя никогда бы не выбрала. Мы расстались друзьями, пожелав друг другу счастья. Это было мило и грустно.
Я вернулась в Сиэтл и некоторое время жила у тетки. Вскоре я обнаружила, что каждый день проходит по одной и той же схеме: я читала книжки о несчастливой любви («Анна Каренина», «Мадам Бовари», «Пробуждение»[40] — все они предполагали, что, видимо, мне следует покончить с собой), а по вечерам сама наказывала себя за грехи. Все мои непрочитанные «Отче наш» и «Слава Отцу, Сыну и Святому Духу» изливались на бумагу. Я пыталась понять, что сделала не так и как снова вернуться к нормальной жизни. Я тысячи раз проигрывала в голове то утро, когда мы с Джоной попрощались, вспоминая, как мы говорили «до свидания» и «я люблю тебя», желали друг другу удачи. Тысячи раз я видела его, вспоминала, как странно сжались его плечи в тот день, когда он уходил.
Я называла себя эгоисткой за то, что думаю, будто счастье Джоны зависит от меня. Внушала себе, что все с ним будет в порядке, и со мной тоже, что мы оба заслуживаем отправиться на поиски своего счастья. Ведь именно это мы друг другу пообещали.
Но однажды вечером, сидя на террасе, я взглянула на чистые, свежие капли дождя и зеленые деревья родного города и, закурив, вспомнила, как на Бали мне хотелось сбросить свою жизнь с высокой скалы и посмотреть, как та разобьется на миллион мелких осколков. И вот сейчас я сделала это — и думаю: что за человек вообще мог пожелать себе такого? Неужели я действительно надеялась, что мне удастся уйти без потерь? Я вспомнила своих нью-йоркских друзей, ставших уже родными, подумала о том, как родителям, братьям, сестре теперь приходится ходить вокруг меня на цыпочках, чтобы не дай бог не упомянуть имя Джоны. Ох, сколько же во мне дерьма. Да я вся насквозь гнилая. Я курила, словно желая наказать себя за то, что дышу, пила кофе в количествах, способных вызвать бессонницу у быка, а потом не спала всю ночь, делая в дневнике такие записи:
