рассказывать отцу — он-то думал, что я давно уже перестала спать с Эдвардом в одной кровати. Но что мне делать, коли звезды щекочут мне глаза и мешают заснуть? Я не виновата, что луна слишком ярко светит в окно моей спальни, и только звук спокойного дыхания брата может прогнать страшных чудовищ из леса.
Мне пришлось надеть дурацкое платье и даже пить чай вместе с сестрами, пока мы были на корабле. Но пастор был с нами и давал нам уроки как прежде. Эдвард учил меня завязывать морские узлы и ставить силки на чаек. Ночью мы спали с ним в одной каюте — так чего же мне было желать еще? Это было не самое худшее время…
Откуда мне было знать, что последует далее? Я считала, что после темноты всегда наступает рассвет. Но вот наступил новый день, и Эдвард уехал. Не помогли мои просьбы. Никто не хотел верить, что я не смогу без него.
Не думала, что можно быть настолько жестоким — чтобы разлучить меня с братом. Как? Как можно разделить одно целое? Как можно разрезать человека на две половины и требовать, чтобы он продолжал жить. Впрочем, всем плевать на мою жизнь, они требуют лишь „вести себя хорошо“.
Тысячи кузнечных молотов беспрестанно стучат в моей голове… Хорошо же — разбить мое сердце и потом просить успокоиться!
Я могу лишь одним способом выполнить их просьбу, пусть только подождут немного, с удовольствием навеки избавлю этих жестоких людей от себя! Не желают потворствовать моим прихотям, говорит Арабэлла? Последнюю просьбу умирающего они называют прихотью. О, жестокие, жестокие люди!
Отчетливо помню случай, который разбил бы мое бедное сердце, не будь оно и так уже из тысячи кусочков. В один из моих „хороших“ дней я смогла сама подняться наверх и даже дошла до папиного кабинета. За окнами с деревьев сыпались золотыми монетами листья, расцвечивая мозаикой красные дорожки перед домом. Какие богачи, подумалось мне, все остальные люди. Они ходят по золоту и не знают, насколько счастливы. В этот ясный осенний день, как я знала, папа приехал из Лондона. Но задавака Арабэлла, которая отиралась у него в этот момент, оттолкнула меня от двери, не позволив даже войти.
— Уходи, Эмили, прогуляйся в парке. Отец сейчас занят делами. — На мои протянутые в мольбе руки у нее не нашлось ни одного слова жалости или участия. Зато, повернувшись к папочке, она потребовала: — Отец, прошу тебя!
— Да? — переспросил он в сомнении. Как очевидна была в тот момент его готовность принять на своей груди ту, которая так нуждалась в отеческой заботе.
— Пожалуйста, я прошу, — твердо повторила подлая интриганка и с ужасным грохотом захлопнула дверь прямо перед моим лицом, мокрым от слез.
Так тяжело быть столь ненавидимой самыми близкими родными! Теперь как никогда нисколько не сомневаюсь, кто именно повлиял на батюшку и отвратил его сердце от меня. И еще почти уверена, кто виновен в том, что я так редко вижу единственную отраду, доступную мне, моего бесценного Эдварда, единственного из всей семьи, кто, может быть, любит несчастную страдающую Ли…
От лекарств видения становятся смелее. Они уже не спрашивают робкого позволения навестить меня. Лекарства служат им разрешением. Но врачи говорят, что без них я умру.
Когда я попробовала отказаться от них — боль в ногах и руках чуть не разорвала меня. Едва дотянулась ослабевшей рукой до коробочки. Я пленница отныне. Пленница жизни, заложница смерти. Лишь с визитом брата возвращаюсь на землю я настоящая.
Все только рады. Я стала тихая. Лежу, заточенная в своей спальне, не мешаю им наслаждаться жизнью. Даже Эдвард забывает меня. У него теперь новая жизнь, друзья, неизвестные мне занятия.
Он говорит, что научился плавать… Мы когда-то хотели научиться вместе, но ждали только разрешения папы… Теперь он один делает все то, о чем мы мечтали вместе.
Он остался жить, а я умерла. Я сказала это ему потихоньку, чтобы Арабэлла не слышала. Она взяла дурную привычку вечно сидеть подле меня. Будто ее кто-то просит! Оставьте меня одну! Тем скорее умру и не буду утруждать вас.
Вчера Арабэлла наконец сказала правду о своем истинном отношении ко мне. Красная от злости сестра вскричала, что это я убила нашу матушку. Теперь я знаю, почему они все так ненавидят меня. Все, кроме Эдварда. Ведь он, так же как и я, не помнит матушку и ничем ей не обязан.
Потихоньку выпытала у Лидии, самой доброй из всех, что она думает? Большой ли это грех убить собственную мать? Бедняжка побледнела и спросила, откуда в моей голове такие мысли. Не стала говорить, не хочу, чтобы Арабэлла пострадала за свою правдивость.
Завтра мой день рождения. Отец обещал, что Эдвард приедет, всю неделю готовилась. К счастью, болезнь отступила, и я могу сейчас выходить в парк. Давно не видела маленького волчонка, этого шекспировского Калибана. Живу как Миранда, отлученная от мира, поэтому мне любопытно, как поживает даже грубый дикарь лесничий.
Не забыл ли алфавит, которому я пыталась его научить? Не забыл ли свою маленькую госпожу? Подкармливает ли фей у фиалковой лужайки? Не мучает ли маленьких ящерок-дриад?
Ах, как я зла! Калеб, маленький негодяй, убил прелестную птичку. Проверила потом в атласе, она называется Vanellus vanellus, Калеб ее назвал луговка. Ну и трепку же я ему задала! Будет знать впредь, как мучить бессловесное создание, божью тварь, такую же, как он. Вернувшись, узнала, что Эдвард не приедет.
Злой, злой отец не желает приказать ему приехать ко мне. Я непременно хочу умереть, непременно сейчас! Как все меня ненавидят и за что же, за что? За то, что я убила маму. Я так и сказала отцу. Когда он в очередной раз отказался вызвать Эдварда из колледжа.
Прощай и ты, Арабэлла. Благодарю тебя за то, что объяснила причину ненависти, которую вы питаете ко мне. Но знай, что я ни за что не хотела лишать вас матушки. Я бы предпочла сто раз умереть, но не рождаться вовсе и не убивать ее своим рождением. Только боюсь, что никому не под силу по собственной воле умереть до рождения. Не плачь, о милая сестра, можешь забрать себе Гектора, он так тебе нравится. Прости, что подложила мертвую птичку в твою любимую шляпку.
Глупость проговорилась о том, о чем молчало жестокосердие. Не зря стало так холодно. Я знала. Знала уже давно — в тот день, когда мне приснился сон. Когда я убила Эдварда собственной рукой, и по рукояти меча стекала его горячая кровь. Напрасно они ругали Энни, глупая горничная ни в чем не виновата. Вчера умер Эдвард. Сегодня умру я.
Сегодня первый день вышла в гостиную. Вернее, меня вынесли в кресле — клянусь, путешествие стало для меня по тяжести сравнимым с переходом Ганнибала через Альпы.
Бесчувственная, ледяная, как дохлая рыба, Арабэлла глупа невыносимо. Как смеет она поучать меня! „Ах, надо держать себя в руках. Ах, не надо так страдать из-за смерти Эдварда“. Она не знает истинной любви, ведь об этом не пишут в учебниках по этикету. Таким благовоспитанным леди, как она, не пристало испытывать настоящие чувства. Будь она проклята вместе со своей благовоспитанностью. Меня-то ей не удастся прибрать к рукам, как остальных сестриц. Ведь у меня в отличие от них есть ум собственный, а не из проповедей столетней давности и сердце, способное чувствовать.
Над моей кроватью, вернее одром, висит портрет, сделанный почти в первый день по приезде в Лондон с Ямайки. Не узнаю себя на собственном портрете.
