приближении, дыхание становится неровным, скулы ее розовеют, а мягкая ткань, прикрывающая грудь, вздрагивает от частых ударов сердца. Наконец наступил момент, когда без слов стало понятно, что они пришли к некоему соглашению. Но даль-ше-то что? Да ничего. Она увозила Сережу домой на белых «Жигулях» последней модели, а он и в мороз, и в слякоть — так уж у них повелось — вел домой Франика пешком через Тучков мост или, что расценивалось как приключение, прямо по опасному льду через Неву. Вел и молчал, злой на Галину Альбертовну — за то, что она на свет родилась, злой на Франика — потому что тот ограничивал его свободу, злой на весь мир и на себя самого — потому что поддался древнему колдовству и готов на любые жертвы ради одного-единственного омовения в священных водах, ради минутного погружения в теплый, бесконечно нежный, благоуханный плодородный нильский ил. Рехнуться можно, до чего теплый, нежный и благоуханный.
А Франик скучал и страдал во время вечерних прогулок, и не мог понять, почему вдруг изменился Олег, почему он молчит или коротко, без причины огрызается. Все ведь было так хорошо до тех пор, пока. Пока — что? Франик сопоставил время и факты и пришел к верному выводу: с того момента, как только появилась эта старая крашеная грымза в золоте со своим неуклюжим дылдой Серым, так Олег и изменился. Влюбился, как дурак. Тьфу, дурак и есть! А если влюбился, то почему злится? Да потому что наплевала она на Олежку, и слава богу. Значит, он позлится-позлится, да скоро перестанет. Не такой он человек, чтобы киснуть из-за этакой… этакой. И Франик мысленно употребил слово, которым именовалась некая Маля. В их дворе на стене знаменитой котельной, где много чего было понаписано интересного, так и значилось: Маля —.а рядом нацарапано вполне узнаваемое, анатомически точное изображение, чтобы и безграмотным стало понятно, что собою представляет Маля.
Франик, логическим путем, а также с помощью интуиции добравшийся до источника неприятностей, определивший для себя сущность «крашеной грымзы», страдать не перестал, но, обретя надежду, решил переждать невзгоду, перебедовать и, приняв решение, немного успокоился. А потом случились интересные события. Приезжала московская делегация, и его отобрали для участия в августовском Олимпийском параде. Намечалось что-то грандиозное, собирали лучших юных гимнастов со всего Союза, и Франику во время весенних каникул предстояли первые сборы, первая репетиция.
Олег обрадовался чуть ли не больше Франика, так как на целую неделю обретал свободу передвижения по вечерам. Он не сомневался, что за эту неделю что-то изменится, он намерен был действовать, но Галина Альбертовна опередила его в инициативе. В последний предка-никулярный вечер, когда Франик в сопровождении отпросившейся на неделю с работы Авроры Францевны уже уехал в Москву, в недостроенную пока Олимпийскую деревню, Галина Альбертовна вдруг предложила Олегу подвезти его домой.
— Домой или. Куда скажете. Но вы уж извините, сначала я закину Сережу к бабушке. Завтра начинаются каникулы, и Сережа с бабушкой, матерью моего бывшего мужа, едут в Вологду к ее подружке. Так едете?
Еще бы он не поехал на таких условиях! Франик в Москве, Сережа едет в Вологду. И Олег кивнул — молча, потому что язык проглотил, волнуясь, предвкушая таинство посвящения.
Он прождал в машине битых полчаса, пока Сережу «закидывали к бабушке», жившей на тихой и скромной 8-й Советской. После получасового отсутствия Галина Альбертовна просочилась в машину и улыбнулась:
— Извините, Олег Михайлович. Олег.
Пальчики, затянутые в светлую замшу, коснулись плеча и, словно невзначай, щеки.
— Извините, Олег, что пришлось задержаться. Необходимо было сделать пару важных звонков. И это все мои дела на сегодня. Теперь я целую неделю восхитительно свободна с пяти вечера до девяти утра плюс выходные. Это ли не счастье? Ну, ответьте!
— Это счастье, Галина. Альбертовна, — промямлил Олег, все еще чувствуя прикосновение ее перчатки на своей щеке.
— Послушайте-ка, милый, — обиженно поджались лепестки орхидеи, — не надо по отчеству. Как учительницу. Возможно, я и могла бы вас чему-то научить, но я предпочла бы делать это на дружеских основаниях. Поэтому называйте меня Галиной, а еще лучше Линой. Как вам Лина?
— Очень красиво, — севшим голосом ответил Олег.
— А в ученики ко мне пойдете?
— Пойду, — сглотнул Олег и во все свои фирменные зелено-карие колобовско-лунинские глаза смотрел туда, где ворсинки серебристого меха касались ее шеи, колебались от расходящейся теплоты.
Она тихо засмеялась — теплый плеск воды на пологом берегу, легкий, игривый водоворот вокруг невзрачного речного окатыша. Олег именно так себя и чувствовал — неуклюжим и неповоротливым окатышем.
— Знаете что? — взметнулось черное каре. — Знаете что? Давайте ознаменуем ваше посвящение в ученики и мою недельную свободу пиром. Я есть хочу и поэтому повезу вас в ресторан. И не возражайте, — перчатка прикрыла ему рот, и Олег чуть не впился зубами в дразнящую мякоть, — не приму возражений и не люблю предрассудков. Вы мой рыцарь на сегодня. Хотите перчатку или платок? Вот вам и то и другое. А ученичество. Это потом. Да?
Олег неловко скомкал галантерейные изделия и, сдав уже почти все позиции, невнятно произнес:
— У меня вид не ресторанный. Меня туда не пустят, наверное.
— У вас просто замечательный вид, консервативно-классический. Я имела возможность оценить ваш вид. Джемпер хорошей вязки, не джинсы — нормальные брюки, без мешка пониже спины, и коленки не оттянуты, прекрасно сидят на вашей стройной фигуре. Замечательный вид. Да и я одета, скорее, для приключения, а не для ресторана. Но, честное слово, на это теперь и не особенно смотрят. Ваши возражения иссякли? Тогда едемте. Иначе я от голода стану кровожадной и согрешу… каннибализмом. Знаете, кто пойдет мне на ужин?
Франик обижался не только на Олега, но и на второго своего брата — Вадима, который иногда, и не так уж редко, ночевал не дома, а, как он говорил, у друзей. Это было правдой. Подозрения Михаила Александровича касательно того, что Вадим обзавелся девицей, тоже в какой-то мере соответствовали истине, но только в какой-то мере. Дело в том, что «девицей» Вадим только хотел, точнее, страстно желал «обзавестись», а «девица» — однокурсница по имени Инна — была душой той самой компании друзей, у которых оставался ночевать Вадим.
Компания устраивала скучнейшие и бессмысленные с точки зрения Вадима ночные бдения в съемных коммунальных апартаментах одного из своих членов, а чаще в девичьей четырехместной комнате краснокирпичной медицинской общаги, той самой, что перед Гренадерским мостом, где обитала в том числе и Инна. Здесь разучивались и пелись хором мантры, возжигались благовония, за которыми специально ездили в Москву, в «Ганг». На стенах развешивались импортные календари-мандалы, добытые у фарцовщиков на «галёре» Гостиного Двора. Здесь пили отвратительный бледно-зеленый чай, отдающий веником.
Здесь читались скромные произведения принявшей мученическую смерть (по легенде — под колесами грузовика с подозрительно обнулеванными номерами) некоей Кари Унксовой и иже с нею, здесь нестройно, но вдохновенно исполнялись песни Башлачева, здесь из кассетника тоскливо тянулись якобы тибетские ноты, здесь звучал «Белый альбом» «Битлз», здесь подружка Инны чересчур полная, некрасивая Гуля плела для желающих украшения и сумки из веревочек, расшивала их бисером и самодельными глиняными бусинами. Здесь перепечатывались в пяти экземплярах через один интервал на портативной «Москве» с западающей клавишей пробела шедевры самиздата, здесь все еще почитались заплесневелые откровения Кастанеды. Здесь каша в голове сходила за нонконформизм, здесь, случалось, вопреки или в пику заветам классика мешали водку с портвейном, а потом долго и с отвращением размазывали по полу последствия, вызванные чересчур смелым употреблением данного коктейля. Здесь изредка подкуривали — гадкого качества «травку», потом грезили, а больше маялись головной болью, лежа вповалку на пыльных ковриках. Здесь собирались те, кто балансировал на грани отчисления из Первого меда, те, у кого в душе никак не приживался стерильный и спасительный докторский цинизм, а руки были крюки и росли из известного места.
Вадим являлся исключением. Он приходил сюда только ради Инны, Инессы, «доньи Инес», худенькой
