— А говорите, что не растеряли школьных знаний. Сфинкс — это женский персонаж, да будет вам известно. Не он, а она. Загадочная, коварная Сфинкс.
— Этого следовало ожидать, — проворчал Петр Иванович. — Загадочная, коварная. Если я добавлю, что и любострастная, тоже, скорее всего, не ошибусь.
— Вам-то что за дело? — изогнулись, словно под порывом ветра, лепестки орхидеи. — Уж какая есть. Завидуете? Объектам разработки завидуете?
— Не надо только хамить, милочка. У вас задание, а не медовый месяц.
— Совмещаю приятное с полезным. Санкционированно, прошу заметить, совмещаю, — строптиво дернулось прямое египетское плечо. — Вы же хотите, чтобы он на все пошел ради меня? Ну так до этого его нужно еще довести.
— И долго доводить намерены?
— Да нет. Скоро сын возвращается. Так что — нет, не долго. Денек, другой. А что за срочность? Все ведь на мази? Или я ошибаюсь?
— Не ваше дело. В любом случае, закругляйтесь. А то разнежились, как в гареме, даже потолстели. Помимо этого и другие дела есть, да будет вам известно, пусть и не такие приятные для вас. Не все коту масленица, душа моя. Не все вам молоденьких мальчиков пользовать.
— О-о, значит, все-таки завидуете. Ах, да не пыжьтесь вы, я шучу. А, кстати, почему вы решили разрабатывать не прямого наследника? Не целесообразнее было бы обрабатывать другого?
— А что, вы и за второго готовы взяться? Слюнки текут?
— Мелко мстите, Петр Иванович, — колыхнулась орхидея, — мелко. И меня ваша шпилька нисколько не задевает. Лучше удовлетворите мое любопытство.
— Удовлетворю, ненасытная вы наша. Он — тоже прямой наследник, так как законным образом усыновлен. А выбран был по той причине, что его психологическая характеристика нас больше вдохновляет. Второй — хлипковат. Возможно, его намного легче было бы… убедить, но я не поставил бы на него, когда бы дошло до дела. Хлипковат. А третий — младенец.
Как никому не нужен был мост посреди пустыни, так никому не нужен был и консультант, то есть Михаил Александрович. Он сразу это понял и старался никому не мешать, не мельтешить и только отвечать, если спрашивают.
Изыскательские работы давно закончились, и геологи валяли дурака, досиживая положенный по контракту срок. Они, вытряхнув из старого ободранного автобусика обитавшего в нем переводчика, уезжали, бессовестно сжигая запасы бензина, куда-то в глубь каменистой пустыни, к множественным ровным, словно насыпным, холмикам, покрытым пестрыми камешками, и, как дети, собирали самые красивые, зная, что увезти их все равно не удастся. Михаил Александрович от нечего делать тоже как-то раз напросился с ними и вволю побродил по пестроцветам, насиделся на склоне, перебирая, пересыпая мелкие камешки, разглядывая неповторимый узор на каждом из них.
Поездка не прошла даром. Михаил Александрович сделал для себя открытие: ландшафт удивительным образом увязывался с африканской музыкой, к которой он по совету бывшего этнографа Игоря Борисовича добросовестно «прислушался» перед отъездом в поле. Однообразные, равновеликие холмики являли собою воплощенный перестук ударных — фоновый ритм, удручающе монотонный, как и любой большой цикл. Вверх, вниз, вверх, вниз, и так без конца, до горизонта. Но на этот цикл, на каждое его звено, накладывается особый рисунок, портрет события, который можно разглядывать в деталях, взаимосвязанных, объединенных настроением, в музыке задаваемых голосом, или флейтой, или струнами. А детали в своей совокупности определяют индивидуальность циклического звена, его непохожесть на другие.
Детали — это то, что неповторимо, то, что противоречит циклу, одновременно наполняя его содержанием. Это то, что делает змею, кусающую себя за хвост, похожей на изысканный венок. Можно перебирать звуки, словно камешки — серо-крапчатые, розово-полосатые, пегие черно-коричневые, или перебирать камешки, словно звуки — стук, свист, плеск. И не забывать о том, что, как бы там ни было, все подчинено постоянно напоминающему о себе большому ритму. Правда, ритм этот ясно и явно обнаруживается далеко не везде. Он почти незаметен в местах цивилизованных, где теряется за раздражающим обилием деталей. В больших городах люди нередко не замечают, что возвращаются на круги своя.
Так, на досуге, Михаил Александрович приходил к глубокому пониманию прописных истин, заново открывал их для себя в обстоятельствах неустроенности и несытости. Несытости в прямом смысле слова, поскольку есть то, что готовил так называемый повар, ливиец Саид из Тобрука, было практически невозможно. Перец и соль, соль и перец. Говори ему, не говори. По-арабски, по-французски, по-русски или на языке выразительных жестов. С таким количеством соли и перца можно было выдать за продукты питания и оберточную бумагу, и старую тряпку, и опилки, и протухший труп варана, и верблюжий навоз. Счастье, когда привозили консервы, тоже не бог весть какие, но они хотя бы различались по вкусу, по крайней мере, мясные от рыбных. Консервы моментально растаскивались по вагончикам и сжирались, и склад — большой металлический контейнер — запирать в этом случае было бесполезно: сорвут замок, растащат и сожрут.
Вода была тоже не ах. Раз в неделю доставляли огромную цистерну с жесткой, сильно минерализованной водой. Полезной она отнюдь не являлась, а, по слухам, способствовала образованию камней в почках. Руки и тело после мытья такой водой покрывались белым известковым налетом. Тем не менее воду приходилось экономить, под подтекающий кран подставлялось ведро. Но пустынной флоре, вероятно, достаточно просто влажных испарений, случайно упавших капель, чтобы расти, и вокруг цистерны зеленело. Зеленело, и буйно, и вокруг отхожего места, и ходить туда становилось страшновато: неизвестно, кто мог поселиться в кущах высотой аж до середины икры. Но в конце апреля началась жара, достойная преисподней, как верно заметил Игорь Борисович, и кущи выжгло. Кроме того, выпитая вода моментально превращалась в пот, не доходя до мочевого пузыря, и пользоваться отхожим местом стали гораздо реже.
В полдень случайно упавшие капли испарялись, не долетая до земли. Испарились и рабочие-арабы, но опоры моста, как это ни странно, стали расти гораздо быстрее. Михаил Александрович ежедневно посещал место строительства и вежливо и подробно отвечал на вопросы прораба, который ответов не слушал, а смотрел в белесую колеблющуюся даль, так как и сам прекрасно знал, что делать. Михаил Александрович уже привык и не замирал столбом перед миражами, лужицами растекавшимися по каменистой трещиноватой земной поверхности прямо под ногами. Привык он и к смерчикам, возникающим на пустом месте, при полном, казалось бы, безветрии. Смерчики охватывали колени, шурша песком и мельчайшими камешками, насыпали пыли и песку за пазуху и в карманы, забивали рот и нос, оседали в волосах и на ресницах, если ты раззява и не успел увернуться.
С пустынной экзотикой, с миражами, смерчиками, признаками надвигающейся пыльной бури, гадами ползучими и кусачими, а также еще с некоторыми полезными вещами, например с тем, что к верблюду- самцу следует подходить с наветренной стороны, знакомил Михаила Александровича переводчик Макс Арван, временами полубезумный от контузии.
— Миша, они дурно пахнут, эти самые корабли пустыни. Воняют дерьмом, особенно по весне, во время гона. И воняют со стороны головы, а не хвоста. У них такие шишки на голове специальные, ароматические, чтобы верблюдиц соблазнять и метить свою территорию. Они, когда пасутся, трутся головой, если есть обо что. Когда караван проходит, то — о-о, какое амбре! У меня такое впечатление, что бедуины завязывают пол-лица не столько по причине летящего песка, сколько по причине верблюжьего амбре.
— А если ветра нет, с какой стороны к ним подходить? — чисто от скуки спросил Михаил Александрович.
— Ты лучше к ним совсем не подходи. Полезешь к верблюдице, тут же явится ее благоверный, и поскольку вы друг другу не представлены, то мало ли что взбредет ему в голову.
— Оплюет?
— В жизни не видел, чтобы верблюды плевались, — возмущенно замотал головой Макс. — Может, и есть такие специально выдрессированные, советские, для кино, но за все двадцать лет, что обретаюсь на Востоке, я не видел ни одного верблюда, ведущего себя столь вульгарно.
