за кордон, кости скрипят. Таскать тяжело не потому, что вес большой, а потому, что ходить далеко, и почему-то так получается, что все больше вверх да по скользким речным окатышам. Можно бы и не таскать, а так жить, на пенсию в двадцать восемь рублей, заработанную в сторожах, много ли ему надо, но тогда тропа пропадет, а это не дело.
— Почему пропадет? Зарастет? — спрашивал Олег.
— Куда там, зарастет! Она и так заросшая, прикрытая, как и положено, — отвечал дед Черныш. — Кусты, колючки. Пропадет, это значит — никто о ней знать не будет, как помру. Я же не Чимит, чтоб всегда жить. Всегда жить — человеку не годится, это баловство.
— Какой еще Чимит? — спрашивал Олег.
— Вот и отец твой все спрашивал про Чимита, а дед — нет, дед все геройствовать искал, не до сказок ему было в те времена.
Олег замер, изумленный, глядя во все глаза на Черныша.
— Вот-вот, смотри. Ты даже не столь на отца своего похож, сколь на деда Александра Бальтазаровича, одно лицо. А ты упрямы-ы-ый, я все гляжу! Как Мишка, когда маленький был. Жив отец-то? Я уж про бабушку твою, красавицу Марию Всеволодовну, и не спрашиваю.
Олег молча кивнул. Перехватило горло, и сердце обернулось, перекрутив аорту, и позвоночник превратился вдруг в холодный негибкий железный прут. «Жив отец-то?» О-ох. Что за вопрос! С чего бы ему… К черту такие вопросы! А мама? Мама Аврора, перед которой виноват. Когда-то именно она со слов отца рассказывала Олегу о речке Лихой, на которой вырос Михаил Александрович, а Олег забыл, потому что слушал тогда, мальчишкой, без особого интереса. У него в том возрасте вообще никаких интересов не было: детские интересы кончились, а взрослые еще не родились, и он повис между небом и землей, как наказанный.
— Ну, тебя, блудного, сюда не зря ветром принесло, я думаю, — продолжил дед. — Оставайся, с Кимом не ходи, из бичей потом не вылезешь, сгниешь. Остаешься?
Олег кивнул, отрешенно глядя в окошко.
— Тогда у тебя дело будет, — продолжил Черныш. — Сходишь на тот берег, в Оловянку, и отнесешь подарок Чимиту. Сам пойдешь, у меня с ним дел нету, я ему не мешаю, и он мне не мешает, как договорено когда-то было.
— Зачем я ему подарок понесу и какой еще?
— Затем понесешь подарок, что иначе в милицию паспорт понесешь на временную прописку. Я так догадываюсь, что тебе это ни к чему. А Чимита уважишь, в Лихореченске тебя и не заметят. Как-то у него так получается. Ты ему муки побольше снеси, он сам в магазин не ходит, ему вера, видишь ли, не велит. По-моему, упрямство одно и спесь, а не вера, — ворчливо добавил Черныш.
— Как я его найду? — дивясь про себя, спросил Олег.
— Если буду объяснять, как идти — направо, там, налево, да через поваленный забор огородом, — только запутаю тебя и заблудишься. А по Оловянке плутать не стоит, там случается всякое и среди бела дня. Ты лучше иди по мухоморам. От гриба к грибу, они там растут, увидишь. Мухоморы выведут. А Чимита сразу узнаешь, он будет на своем пороге стоять, на идола похож. Видал на картинках идолов? Всегда этот старый хрен знает, когда ему гостинец несут, и выходит принимать.
— Черныш, тебе правда сто лет? — не сдержался и полюбопытствовал Олег, потому что больше семидесяти крепкому, с веселым, быстрым взглядом деду дать было никак невозможно.
— Сто не сто, но где-то рядом. Может, девяносто. Не помню точно, именин не справляю. Метрику я еще до первой войны потерял, когда из болота выбирался, а паспорт мне не всегда положен был, такое дело. Когда я его при советской власти получал, насочинял всякого вместо того, чего… так скажу: вместо того, чего не помнил. Проверить, должно быть, не смогли или поленились и документ выдали. Паспорт мой — это так, утешение участковому и дуре новой почтальонше, что без паспорта пенсию не выдает. А ты иди давай, Чимит уж нос по ветру держит, дожидается тебя.
Олег тащил на плече из магазина десятикилограммовый мешок с влажноватой ржаной мукой и, как пилюли — сладко-горькие и вяжущие, — глотал один за другим вопросы, что возникли у него при беседе с Чернышом. Ничего пока не оставалось делать, кроме как глотать. Как там дед говорил? Через мост и по мухоморам? Сказочка. Телевизор. «Вовка в тридевятом царстве», «Гуси-лебеди» — и что там еще? — «Иван-Царевич и серый волк». Ну и где же тут мухоморы? Не было никаких мухоморов, все дед выдумал. Да и какие в мае мухоморы? Поэтому Олег пошел направо, потом далеко налево, потом увидел поваленный забор и через заросший сорняками ничей огород, где была привязана грязная коза, вышел в тихий проулок. По наитию свернул, наступил на высокую поганку, не заметив, поддал ногой вторую, поскользнулся на третьей, чуть не уронив мешок, плюнул про себя, поднял глаза и направился к огороженному небрежными легкими колышками дому в самом конце проулка, потому что заметил распахнутую дверь и неподвижный человеческий силуэт на фоне темного проема.
Чимит и в самом деле походил на деревянного идола, отполированного дождями, ветрами, снежными буранами, солнечным пеклом и грозовым электричеством. Не лицо — грубо выточенная маска: слегка намечен нос, от круглых ноздрей расходятся вниз длинной, до ключиц, трапецией две складки, между ними глубокий разрез безгубого рта; лба не видно — низко надвинута свалявшаяся волчья шапка. Из-под клочковатого меха — тяжелый и вязкий дегтярный взгляд. Сух, невысок и прям, только плечи круто нависают вперед.
— В сени неси подарок.
Низкий, протяжно дребезжащий голос, будто у металлической пластины, что в заснеженной ночной тишине зажимают в зубах и бьют по ней пальцем ради монотонной, как собачья рысь, музыки. Такая музыка резонирует в купольном своде черепа, от нее дрожит каждый позвонок, сжимаются ребра, не давая вздохнуть, сердце восходит к горлу, а из горла рвется глухой вой не в такт, спасительный вой, сбивающий губительную раскачку костного резонанса.
— Здесь положи. Еще соль принесешь, мне много соли надо. Потом скажу, что еще, из аптеки.
Говорит, не открывая рта, чревовещатель.
— До снега каждый месяц приходи, потом — увидим.
— Зачем? — осмелился спросить Олег.
Деготь вскипел под веками, потом подернулся матовой пленкой — Чимит промолчал.
— Зачем? — пошел напролом Олег. Он не ожидал ответа и понимал, что нарывается. Но Чимит вдруг раскрыл рот:
— Телевизор, однако, будем смотреть, — издевательски проскрипел он, но потом, полуприкрыв глаза, снова утробно задребезжал: — Я буду свой долг отдавать, ты — свой долг копить.
— Долг? Я тебе еще что-то должен?
— Я должен. Приходи — буду учить.
— Зачем еще?.. Чему?.. — растерялся Олег.
— Как хочешь, — отвернулся Чимит и исчез в глубине дома.
Олег понял, что аудиенция окончена. Он шагнул с низкого крыльца и направился к перекошенной калитке. И обернулся, почувствовав, что его будто горячим дегтем мазанули по спине: Чимит безмолвно и без всякого выражения смотрел ему вслед.
Олег уходил стремительно и опомнился только у моста. Он чувствовал себя полностью выжатым, уставшим до дурноты и дрожи в коленях. Он перешел мост, спустился к воде и сел на песок, прислонясь плечом к быку-опоре.
С тех пор каждый его визит к Чимиту (а их к августу насчитывалось четыре) заканчивался тем, что он отдыхал, восстанавливал силы у реки, и, только когда отпускало напряжение и выравнивалось дыхание, он возвращался к Чернышу, где для него был уже заварен чай из зверобоя и мяты.
— Это, значит, цена, — сказал Черныш после первого визита, увидев, что Олег вернулся бледным и смятенным, и занялся с отваром. — Такую он, змей, значит, цену назначил. Ты с ним расплатился, считай.
— Он велел еще приходить. Про долги какие-то говорил, его, мои — я не понял. Чему-то учить предлагал. Чему еще учить? Шаманить, что ли? Чушь какая-то.
— Ну, ты загнул, Олег! Шаманить! Это тебе, во-первых, чести много, потому как ты даже и не свой, а
