успехом своего сына Якова, юного скрипача-виртуоза.
Оксана, на редкость элегантная в тускло-голубых шелках, сама подносила бокал шампанского своему сыну. И Яша, золотоволосый отрок с нежным детским румянцем и лукавыми ресницами, принимая первый в своей жизни стреляющий пузырьками и искрами бокал, вопросительно косил ясным глазом в сторону отца, чтобы принять одобрительный кивок и ответить на поощрительную улыбку.
Яша медленно пил бледно-золотое, пузырящееся счастье и, прикрыв глаза, с наслаждением прислушивался к похвальным отзывам о манере его игры, которые вспыхивали по цепочке, как лампочки праздничной гирлянды.
— Хейфец. Новый Хейфец, я вам говорю. Наш юный Яков точно так же отказался от портаменто, а на это способен лишь большой талант. Какое звучание! Сама бесконечность! Звук так и течет из неведомого в неведомое, потоком, рекою. И никаких разрывов, никакого вакуума в мелодии! Виртуоз. Истинный виртуоз. Он очень скоро станет мировой знаменитостью, этот мальчик. Дорогая Оксана, вы вырастили гения.
— Ну что вы, Шмуэль, что вы такое говорите! Это же вы его профессор, а не я. Я бы не смогла выучить Яшу играть даже на погремушках, даже на детском барабанчике. Это все вы, дорогой.
— Знаете, Вадим, какую рецензию я напишу в газету о вашем гениальном сыне?
— Ругательную, Ицак? Кисло-сладкую? Лицемерно-дидактическую? Не дорос, не созревший талант и прочее, как вы любите? Плюс сплошные наставления.
— Да с чего вы взяли, Вадим Михайлович?! Чтобы я — такое? О Яше? К тому же в своей клинике вы избавили меня от геморроя, что само по себе чудо, не так ли?
— Это чудо, разумеется. Но не я же избавлял вас от геморроя, а доктор Ривка Верник. Ей спасибо говорите.
— Сказал уже. И строго между нами, мальчиками, мы с ней даже, извините, переспали в физиотерапевтических целях. А Яша. Будьте уверены, он не имеет отношения к моему геморрою.
— Я и так в этом уверен, Ицак Нахимович.
— Ах, да не перебивайте вы, счастливый папаша! Мало ли что я там пишу в газеты и журналы! Но не зря же я лучший музыкальный критик Израиля. Моему мнению можно и нужно доверять, не сочтите за саморекламу. Так вот я считаю, что Яша, уж не знаю, как в жизни (юное поколение — сплошь прагматики, по моим наблюдениям), уже не знаю, как в жизни, а в искусстве — истинный романтик, носитель романтической традиции. Это, я полагаю, наследственное, русское. Такие эмоции, пафос, образы прямо-таки психологические и очень, я бы сказал, пластические, объемные. Он владеет смычком, как живописец кистью. Я так и напишу, и пусть на меня за это шипят… некоторые. Это драма, а не музыка. Это больше, чем музыка. Хотя ничего больше, чем музыка, не бывает. Интересно, он думает, что делает, или нет? Все так целостно и ярко. С ума сойти.
Лилось шампанское и в ресторане аэропорта Шереметьево, где отмечал день своей второй свадьбы Олег, собираясь прямо из ресторана отправиться в свадебное путешествие на далекие острова на арендованном по этому случаю самолете. Невеста в белом газовом тумане сверкала эмалью ноготков, сжимая пальчиками тонкий хрусталь. Она неторопливо и уверенно подносила бокал к четко очерченным вишневым губам, высоко поднимала совершенный, как у куклы Барби, подбородок и томно прикрывала газельи глаза. В тонкой ноздре сиял наивный бриллиантик, а фата едва держалась на высокой, туго и прихотливо скрученной башне богатых антрацитовых волос. Из башни выбивались непокорные черные змейки и щекотали розовые раковинки ушек, в которые немного захмелевший жених нашептывал известные вещи.
Нескромные откровенности, однако, нимало не смущали совсем молоденькую еще красавицу по имени Лилия, а полностью — Лилия Тиграновна. Лилия Тиграновна, как и положено современной девушке, не раз испытала уже ночное счастье в объятиях претендента на ее руку и сердце. И повела себя разумно, то есть весьма зажигательно и нежно, чем и подтвердила правильность выбора Олега ее себе в жены.
Лилия Тиграновна выглядела весьма декоративно, а дома у нее хранилась бриллиантовая корона мисс Армении. Лилии Тиграновне полагалось сделать выгодную партию, а Олегу — преуспевающему и влиятельному бизнесмену — полагалось наряду с «Мерседесом», коттеджем на Рублевском шоссе и роскошной московской квартирой иметь еще и супругу, с фигурой не менее совершенных очертаний, чем у «Мерседеса», и настолько элегантную, чтобы она своим присутствием не нарушала выверенную до миллиметра, до тончайших оттенков цвета стильность жилых апартаментов.
Лилось шампанское и в уютном номере одного из небольших, но дорогих отелей Берлина, где уставший, переволновавшийся и абсолютно счастливый Франик пил его в одиночестве. Он только что успешно осуществил задуманное год назад, разработанное в мельчайших деталях, измеренное по линеечке и просчитанное с хронометром в руках ограбление крупного ювелирного магазина. Он пробрался туда ползком через кошачий лаз — окно-отдушину в подвале, через выпиленный кусок пола под прилавком. Система сигнализации повела себя, словно жаждущая отдаться первому встречному проходимцу перезрелая девица, которая в нетерпении своем старается вести себя насколько можно тише, чтобы спящие в соседней комнате родители не проснулись от воплей и стонов боли и страсти и не прибежали спасать свое невинное дитя.
Партия драгоценностей, опись которых завтра в спешном порядке будет разослана полицией по соответствующим точкам, уже уехала в Швейцарию в тайнике, оборудованном в сиденье обшарпанного и слегка побитого «Фольксвагена», и Франик, получивший немалое количество банкнот, сможет теперь заявить своей ненасытной в любви и удивительно нудной в быту супруге о желании с нею развестись.
Он поставил в магнитолу кассету с записью музыки Чаплина, что когда-то, в незапамятные времена расцвета его, Франика, кинематографической карьеры, играла ему в гостинице мама. Он вспоминал и мечтал, мечтал и вспоминал. Он строил планы, он тосковал, он блаженствовал, он верил в удачу и надеялся на некую желанную встречу. Он заснул, сидя в кресле, но не увидел во сне воплощение своих надежд. Сны ему не были ниспосланы. Вероятно, в наказание.
Эпилог
Один из островов в Полинезии
2003 год
— В наказание, Франц? Неужели у тебя есть совесть? — иронически подняла брови Сабина.
— Не цепляйся к словам, фрау Шаде. И не вздумай читать мне мораль. Просто недостаток информации, полученной в том числе и во сне, я воспринимаю как наказание, вот и все.
Сабина быстро перевернулась на песке и, изображая ярость, приставила к сонной артерии Франика острый обломок раковины:
— Если ты еще раз назовешь меня фрау Шаде, то…
— То — что?
— То ты попросту потеряешь физическую возможность получать информацию, черт возьми, Франц! Я же не называю тебя герр Гофман.
— Я бы и не возражал, между прочим. Весьма горжусь добытой в трудах праведных фамилией.
— Между прочим, по-моему, ты половину выдумал в последней части своего рассказа. Откуда ты знаешь, что происходило с твоими родными после того, как ты сбежал из этого… как его там у вас называют… изолятора временного содержания?
— Великое дело — «пятая колонна», фрау. То есть Сабина, — загадочно протянул Франик.
— Ты хочешь сказать, что тебе кто-то писал втайне от всех прочих? Твоя… жена?
— Что ревновать-то зря, прелесть моя Сабина? Нет, не она. Выдам тебе последний секрет. Это не Светочка, это ее мама. Я написал ей из Берлина в Новосибирск уже после того, как женился на Матильде. Ох, уж это был и бра-а-ак! Я чуть импотентом не сделался, чуть с ума не сошел, изобретая всяческие ухищрения, чтобы избежать сексуальных излишеств. Ну, да я рассказывал уже. Да, так вот. Любезная Натали, как она разрешила себя называть, то есть мама Светочки, меня для начала порядком изругала. И знаешь за что? Вовсе не за антиобщественное поведение, вовсе не за уголовное прошлое, а за то, что не написал раньше. Дело в том, что мы с ней, несмотря на редкость встреч, отлично друг друга понимали и
